Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2011)
[7] Саша не раз говорил мне, что его злит, когда его представляют каким-то юмористом, прося читать «Оду». Но мне кажется, что это и не влияние концептуализма. Прямое влияние можно найти у Сережи Гандлевского — про поезд, стрелочника и пионера («Отечество, предание, геройство»). Просто со временем он научился главными своими свойствами (серьезность, увлеченность и веселый нрав) управлять.
[8] Конечно рад — не надо никуда ходить и унижаться. Но больше была рада я, потому что, в отличие от Саши, не владею ни одним языком даже со словарем, кроме родного, и не представляю себя вне его. Теперь я жалею, что не настояла и обрекла его на нищенское до- и послеперестроечное существование. Он бы все равно вернулся. Но как Кенжеев и Цветков — с книжками, состоявшийся и увидевший мир. Ничего этого у него не было, а зарубежная известность — она была, но не очень-то согревала: нужный ему читатель был здесь.
[9] У меня сохранилось несколько Сашиных записок о «Московском времени» и предисловия к пяти выпускам антологии, которые трудно назвать иначе, как манифестами, этот ход — про отсутствие манифестов — Сопровский придумал, чтобы примирить антиподов Казинцева с Цветковым и Кенжеева с Лукичевым. Все, что Саша писал о «Московском времени», — это была личная точка зрения Сопровского, часто вызывавшая у «отцов-основателей» открытое или молчаливое раздражение. Тем удивительнее, что все мы теперь, в той или иной мере, укладываемся в рамки этих Сашиных манифестов.
[10] Кажется, в первую годовщину смерти Саши на вечере памяти в Музее Маяковского, где выступали Гандлевский, Веденяпин, Померанц, Санчук, вдруг Сева Некрасов попросил слова и заговорил что-то сбивчиво-непонятное. Возможно, у меня сохранилась запись, сейчас было бы интересно послушать, что Некрасов говорил о Сопровском и почему ему захотелось говорить о Сопровском.
[11] Сразу вспомнила: «Но никогда Господней воли / Размаха не измерить нам»или «Доколе же брату прощать моему / Скажи, до седьмого ли раза?».
[12] Пейзаж этого стихотворения всегда казался мне увиденным сверху, как картинка из космоса. Подобная картинка есть в фильме Тарковского «Солярис». Потом картинка исчезает, и речь заходит о тщетной попытке изобразить жизнь и дальше о том, что нам не расскажут самого интересного. «Чтоб жизнь осталась незамутнена». Таким образом мы возвращаемся к началу, к картинке из космоса. Можно, правда, увидеть во второй половине стихотворения: «Там жили, значит, люди. Я бы мог / (Но веришь, лучше все-таки не надо) / Приноровить и опыт мой, и слог / К изображенью этого уклада. / Когда б я был тем зудом обуян, / Когда б во мне бесилась кровь дурная, / Я принялся бы сочинять роман…» — и шутливое отношение к творческим мукам начинающего романиста. Бахыт Кенжеев в своем первом романе «Младший брат» вывел под именем брата героя — Сопровского.
[13] Я вспомнила, как тезисы из письма Цветкову стали статьей. Тогда Слава Лён распространил анкету на двух страницах: «Что вы думаете о „бронзовом веке” в литературе?» Он тогда издавал в Австрии альманах «Бронзовый век», где все мы напечатались. Все отписались (можно уточнить, но среди опрошенных были и концептуалисты, во всяком случае Пригов), и только Саша принес ответ на двадцати страницах, чем поверг видавшего виды Лёна в изумление. В черновике статьи «Конец прекрасной эпохи» есть подзаголовок: «Ответ на анкету „Бронзового века”».
[14] Сопровский Александр. Дневник. Предисловие, публикация и комментарии Татьяны Полетаевой. — «Новый мир», 2010, № 12, стр. 148.
Идеальная камера хранения
ИДЕАЛЬНАЯ КАМЕРА ХРАНЕНИЯ
А н а т о л и й Г а в р и л о в. Берлинская флейта. Рассказы. Повести. М., «КоЛибри», 2010, 320 стр. («Уроки русского»).
Творчество Анатолия Гаврилова пользуется в литературных кругах давней и вполне заслуженной известностью. Этого писателя нельзя счесть принадлежащим к современному литературному мейнстриму, однако среди знатоков его репутация вполне установилась, так что называть Гаврилова «писателем для писателей» было бы не слишком справедливо. Точно так же, наверное, не стоит причислять Гаврилова к «маргинальным» авторам, ориентируясь исключительно на его положение на карте современной литературы, место проживания или же профессию. Все это преходяще. Если же рассматривать творчество Анатолия Гаврилова с точки зрения истории русской литературы, то окажется, что писатель на данный момент занимает здесь самую что ни на есть центральную позицию. К сожалению, у нас толком не исследован достаточно большой пласт советской неподцензурной прозы, и потому в наших глазах именно Гаврилов, несмотря на то что написано им не так уж много, является наиболее очевидным хранителем и продолжателем наметившихся в двадцатые годы стилистических тенденций.
В книгу включены две повести и значительное количество рассказов — насколько понимаю, чуть ли не полное собрание сочинений писателя. Уже сама эта краткость отсылает нас на сто лет назад, во времена интенсивных формальных поисков и интересных, до сих пор актуальных находок. Именно тогда проявилась художественная ограниченность традиционного эпического повествования и проза стала приобретать лирические черты, то есть — сближаться с поэзией. И как раз об этом очень важном качестве Гаврилова — нахождении как бы на границе между прозой и поэзией — обязательно упоминают пишущие о нем критики [1] . Впрочем, в своих произведениях Гаврилов использует возможности не только лирики, но и драмы. Его рассказы либо прямо построены на диалоге (например, «Армия»), либо включают в себя обширные диалогические фрагменты. Писатель фактически работает сразу со всеми тремя родами литературы — эпосом, драмой и лирикой, и это размывание родовых границ также крайне характерно для стилистических поисков эпохи модернизма.
Лирическое начало, конечно, не может быть однозначно приравнено к поэтическому: в одном случае речь в первую очередь идет о субъективности, а в другом — о формальной организации текста. В отличие от прозы Дмитрия Данилова, называющего Анатолия Гаврилова одним из своих учителей, задачи по возможности более полно избавиться от субъективности здесь не ставится. Гаврилов «не боится» говорить о себе или же использовать в качестве сюжетного источника факты своей биографии. И хотя приравнивать самого писателя к рассказчику или же к одному из действующих лиц этой своеобразной экзистенциальной комедии было бы неправильно, мы легко можем выделить «лирического героя» — структурный элемент, действительно встречающийся в основном в поэтических произведениях. Этот герой присутствует у Гаврилова во всех рассказах, где повествование ведется от первого лица. У него вполне определенные, хотя и выраженные имплицитно черты характера — это недолюбливающий людей, одинокий человек, избыточно чувствительный ко всему, что происходит вокруг. Реальность в его восприятии распадается на мельчайшие, никак друг с другом не соединяющиеся фрагменты, из которых он при всем своем старании не может сложить целостную картину. И в результате, что особенно интересно, художественный мир Гаврилова оказывается выстроенным именно на этом принципиальном отсутствии единства мировосприятия.
Вопрос различения прозы и поэзии в настоящее время является одним из самых важных, особенно если учитывать вернувшееся из эпохи классицизма понимание их различной эстетической значимости. Согласно этой шкале ценностей, «смиренная проза» оказывается гораздо ниже поэзии, по самой своей природе намного более «возвышенной». Однако для того культурного пласта, на который в своем творчестве ориентируется Анатолий Гаврилов, эта оппозиция была неактуальна, и потому различные способы организации поэтического текста используются здесь вовсе не для повышения статуса прозы, а для расширения ее художественного потенциала. Из этих способов наиболее очевидным является ритмизация прозаического текста. К тому же Гаврилов пользуется повторами, ассонансами и аллитерациями. Например: «Вид он имел сонный, болезненный. Он был в черном свитере. Я подал ему письмо. Он сел на диван и стал читать. Он был в очках» («Никуда не ходить»). В рассказе «Остановимся ниже» писатель вообще делает попытку воспроизвести мелодический рисунок и основные фонетические доминанты песни Сальваторе Адамо: «Темно. / Еще темно. / Не уже темно, а еще темно. / Так как рано еще. / Так как рано еще, а уже не спится. / Темно. / И за окном темно, и в голове темно». Кроме того, Гаврилов не только подбирает ряд образов, так или иначе совпадающих с « Tombe La Neige » (к примеру, у него в рассказе также появляется «птичка на ветке»), но и частично включает в текст ее перевод. При этом, что самое интересное, содержание рассказа — герой проснулся ночью и гадает, отравился он выпитым накануне поддельным коньяком или нет, — вступает в ироническую перекличку с грустно-романтическим тоном французского оригинала.
