Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2011)
То ли кожу сменившие змеи
Отдыхают в эдемском саду —
То ли правда, что стала честнее
Наша родина в этом году.
Если нет — то на сердце спокойней,
И легко мне, и весело так
Наблюдать со своей колокольни
Перестройку во вражьих рядах.
Если да — я и молвить не смею,
Как мне боязно в этом раю:
Опрометчиво честному змею
Вверить певчую душу свою!
Свершалось то, что казалось абсолютно невозможным, на что не было никакой надежды, — увидеть свободу при жизни, своими глазами. Поэт, как и предсказывал, «додержался» до «первых порывов борея» — причем не лирически-метафизически, а в жизни, в реальности, данной нам в ощущениях! «Вестями от прежних людей» были переполнены советские журналы, то, о чем еще вчера лишь шептались на интеллигентских кухнях, вещали дикторы Центрального телевидения. Анекдот той поры. Телефонный звонок. «Читал сегодняшнюю передовицу „Правды”? — Это не телефонный разговор!» Конечно же, происходящее вокруг воспринималось как чудо, как рай — опасный, в любую минуту грозивший обернуться адом новой смуты, гражданской войны, но рай! Свобода после стольких лет «в застенках» — истинное блаженство.
Интеллигенция же оставалась верна себе, ретранслируя привычные банальности о «невозможности сотрудничать с властью», «верить власти», безнадежности «этой страны» и т. п. Сопровский пишет письмо главному редактору эмигрантского журнала «Континент» Владимиру Максимову, выступавшему в Москве (разве такое можно было представить пару лет назад?) и высказывавшемуся в подобном духе. Трудно найти более последовательного антикоммуниста, чем Сопровский. Но тут ему пришлось возразить Максимову (со всей почтительностью) — как раз в том смысле, что «перестройка не Господь, чтобы в неё верить, ею надо пользоваться».
Недавно в журнале «Новый мир» были опубликованы дневниковые записи Сопровского 1990 года. День за днем поэт фиксирует развитие событий в стране, делает свои наблюдения. И, оценивая поведение интеллигенции, снова приходит к неутешительным выводам. «Дореволюционная интеллигенция навязывала „народу” максимализм своих политических требований, нынешняя же — мудро вздыхая, снижает собственные требования до кажущегося ей „народным” уровня колбасы. Разгадка: этот уровень — вовсе не „народный”, народом тут только умело прикрываются (аппаратчики на свой манер, интеллигенты — на свой); это, увы, уровень самой нашей, с позволения сказать, интеллигенции». На полях, правда, делается важная оговорка: « Не вся интеллигенция — „определенные круги”» [14] . Боюсь, что с тех времен в повадках отечественной интеллигенции мало что изменилось. То есть повадки, конечно, несколько другие, совершился еще один круг, и интеллигенция снова навязывает обществу «максимализм своих политических требований», но делается это с той же безответственностью, с той же ненавистью к «авторитетному врагу» и той же бездумной стадностью.
К каким «кругам» принадлежал сам Сопровский? Как известно, один из участников группы «Московское время» и близкий друг Сопровского Александр Казинцев к тому времени уже возглавлял литературный журнал националистической направленности «Наш современник». Сопровский резко с ним полемизировал. Какова же его позиция? Он и не либерал, не западник, но и не славянофил, тем более не националист. К нему вполне можно применить характеристику, данную Сопровским «русскому кавказцу» генералу Колюбакину в посвященной этому интересному историческому персонажу статье. Он «принадлежал к тому типу русских государственных умов, которые руководствовались не доктринерскими установками, но деловым опытом, конкретными обстоятельствами и практической целесообразностью. <…> Вот и гадай после этого: славянофил он или западник, консерватор или либерал, реакционер или прогрессист».
В своих статьях перестроечного времени Сопровский призывает к диалогу западников и славянофилов, либералов и консерваторов, пытается организовать такой диалог. Не его вина, что диалог и по сей день не состоялся. Но, возможно, его собственный опыт, его способность руководствоваться «не доктринерскими установками, но деловым опытом, конкретными обстоятельствами и практической целесообразностью» послужат кому-то примером, образцом интеллектуальной честности и дисциплины, у кого-то пропадет охота начетнически служить «глашатаем общих мест», и тогда любой диалог возможен.
Поэт, философ, теоретик поэзии, критик и публицист Александр Сопровский — из ключевых фигур русской культуры второй половины ХХ века. Но, конечно, прежде всего он поэт, большой поэт, один из тех, кто вернул русской поэзии честь и достоинство после культурной катастрофы, постигшей нашу страну, один из создателей новой поэзии. Не все сложилось так, как виделось Сопровскому, но он никогда не ошибался в своих поэтических пророчествах, и жизнь, отождествленная им с поэзией, будет и впредь лишь подтверждать его слова.
[1] Здесь и далее цитаты из Александра Сопровского приведены по изданию: Сопровский Александр. Признание в любви. М., «Летний сад», 2008. (Прим. Владислава Кулакова.)
[2] Я сразу вспомнила письмо Саши к Лене Игнатовой, где он смешно пишет, какие стихи годятся для печати — «печатабельны»: если «в них ничего не происходит», если они наделены золотым качеством «ровной, без намека на трагизм, пустоты»… «Автор выразил точно то, что чувствовал, т. е. ничего».
[3] Где бы он ни был, он был «чужой по языку и с виду», как с другой планеты. На презентации Сашиной книги Кублановский рассказал, что некий западный редактор из эмигрантов возмутился, что Саша критикует «нашего» (что-то в этом роде) Бахтина. Так что это не поза и не размышление о возможной эмиграции — чужой всегда и везде.
[4] Стихотворение начинается так: « Туда, где сумасшедшим светом / Сияют вишни за крыльцом, / Невероятно ранним летом / Бежать случилось трем поэтам…» «Три поэта» — это Сопровский, Гандлевский (он тогда работал вахтером по соседству) и я. Мы в Марьиной Роще в моем старом деревянном доме на Полковой слушаем только что купленную мной пластинку Ахматовой. Эта пластинка сохранилась до сих пор.
[5] Могу привести еще стихи Саши из этой же книги «1974», посвященные Цветкову: «Такая нам светит карьера, / Что встанут пред нами с тобой / По струнке майор у барьера / И маршал у кнопки стальной». Гандлевский в это время себя теперешнего описывал: «Под старость с баулом туристским <…> / С лицом безупречно австрийским, / С турецкой, быть может, женой». Не сбылось, потому что писал несерьезно, а Сопровский писал серьезно, не важно, что тогда это было воспринято как шутка. Ведь пророческий дар и дается излишне серьезным людям. Время, которое Саша так остро чувствовал, заставляло его быть серьезным, хотя от природы он был большой шутник. Видеть будущее, изменять его стихами, словом — пророческий дар, Сопровский считал главным талантом поэта. У него и был такой редкий дар. Сейчас этот дар не нужен. Пророчество необходимо в темные времена, когда преодолеть темноту можно, либо глядя за нее и сквозь нее, либо глядя внутрь себя. «Московское время» и глядело сквозь темноту (Сопровский) и внутрь себя (Гандлевский, Ванханен, Кенжеев, Полетаева — про Цветкова надо подумать). Нынешнее время — между днем и ночью, и поэзия там же, она видит тьму и свет (так ей кажется), и пророк ей не нужен. Понадобится — тогда и появится.
[6] У меня есть черновик Сашиной статьи, в начале которой он пишет, что эпиграфом к творчеству Пригова могут служить слова Лермонтова «Люблю отчизну я, но странною любовью!». До перестройки единое пространство действительно было. Свое знаменитое стихотворение «Куликово поле», про то, как «Вот всех я по местам расставил / Вот этих справа я поставил / Вот этих слева я поставил / Всех прочих на потом оставил» Пригов написал после того, как услышал мою балладу про Дмитрия Донского («Над Москвой заря восходит, собираются полки...»). Мы тогда довольно часто виделись. Потом пути Сопровского и Пригова разошлись настолько, что Саша даже написал открытое письмо Пригову, после которого Дм. Ал. получил нервное расстройство, стал расклеивать странные объявления на столбах и был забран в участок, откуда его выручала сама Ахмадулина.
[7] Саша не раз говорил мне, что его злит, когда его представляют каким-то юмористом, прося читать «Оду». Но мне кажется, что это и не влияние концептуализма. Прямое влияние можно найти у Сережи Гандлевского — про поезд, стрелочника и пионера («Отечество, предание, геройство»). Просто со временем он научился главными своими свойствами (серьезность, увлеченность и веселый нрав) управлять.
