Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2005)
Он относится к провозглашаемым истинам с очевидной иронией и сарказмом. И стихотворная форма позволяет ему дистанцироваться от сказанного. Критика мультикультурализма у Емелина — это доведение до абсурда. Все имеют право на сочувствие — и “молодой ваххабит”, и “сержант-некрофил”, и “молодой скинхед”. Парадокс-то как раз состоит в том, что герои этих стихов уж слишком неполиткорректны. Я бы сказал, что это критика политкорректности изнутри. Это доведение требования до конца. Это проявление того парадокса, который связан чуть ли не с любым высказыванием, содержащим квантор всеобщности. Как только мы говорим “все”, мы слишком рискуем наступить на грабли. Раз все достойны сочувствия, то это требование распространяется и на непримиримых врагов. Политкорректность хороша, когда таких смертельных противоречий нет. А вот если есть… Тогда получается по Емелину, и становится очевидно, что никакая последовательная политкорректность невозможна. Оказывается, что мы вынуждены делать свой выбор и предпочитать одну из антагонистических точек зрения — отвергая другую.
Поэзия Емелина формально вторична или даже третична. Он использует форму настолько залакированную, что она уже сама по себе пародийна. Это Эдуард Асадов, садистская частушка и застольный “Хасбулат удалой”, отраженные и освоенные восприятием среднесоветского человека.
Как святой Шариат
Правоверным велит,
Уходил на Джихад
Молодой ваххабит…
От тоски еле жив,
Оставлял он гарем
И садился в свой джип,
Зарядив АКМ.
Пользуется этой формой Емелин виртуозно, но она очень тесна и предельно банальна. Значит, запрещена к поэтическому использованию; раз запрещена — значит, берем, значит, то, что надо.
Мне довелось присутствовать на публичном чтении Емелина в очень молодой студенческой аудитории. Он читал как раз историю молодого ваххабита. Было необыкновенно любопытно смотреть на реакцию зала: на то, как пунцовели щеки у интеллигентных юношей и девушек, как загорались глаза и в них читался вопрос: да разве так можно со сцены? Разве об этом можно вслух? Значит, можно! Ох, круто! Эта реакция может значить только одно: мы живем в условиях довольно жесткой идеологической цензуры (и это относится не только к России, и даже в меньшей степени к России) и нарушение цензурного запрета — это тоже ворованный воздух. А то, что этот воздух дурно пахнет, я бы в этом обвинял не поэта.
Всем сыгравшим в ящик
Путь за облака,
Где отец любящий
Ждет верного сынка.
Бухнусь на колени,
Я пришел домой.
Ну, здравствуй, в пыльном шлеме
Зеленоглазый мой.
С высоты Земля-то
Кажется со вшу,
Я с него, ребята,
За нас всех спрошу.
Эти строчки написаны намеренно неряшливо, но они по-настоящему печальные. Это уже попытка войти в круг, пересечь границу поэзии, подключиться к силовому потоку поэзии, попытка преодолеть разрыв и превратить энергию отрицания в энергию любви. Насколько эта попытка в случае Емелина окажется продуктивна, сказать не берусь. Не исключено, что пародийная игра — его судьба. Но у этой игры слишком небольшой запас хода, чтобы действительно двинуться в будущее.
“Темная азбука” Дмитрия Тонконогова внешне немного напоминает емелинскую парадоксальную и абсурдистскую игру, но здесь, конечно, совсем другая традиция, почтенная и проверенная временем, — традиция обэриутов. И не только она одна. Герои стихов Тонконогова — это предметы времени.
Переход на зимнее время
Так и замер
С поднесенной ко рту
Ложкою супа
Или:
* * *
Купил цемента три килограмма.
Поставил столб. Вывалилась оконная рама.
На крыше дырку продолбила ворона.
Пять килограммов плотвы и пива четыре баллона.
На сем заканчиваю, ведь нужно остановиться.
В одном глазу — бежин луг.
В другом — небо аустерлица.
Спящий человек совершенен.
А сплю я, должно быть, мало.
Лучший фон любой панорамы —
Байковое одеяло.
Основная интонация поэзии Тонконогова — перечислительная. Поэт берет вещь и рассматривает ее, придирчиво сравнивая с другой вещью. Что из этого выйдет? Как правило, ничего. Вещи несовместимы, потому что самостоятельны.
Русский язык чрезвычайно длинный, но не всякий бы смог
Дотянуться им до кончика носа.
Наблюдатель — тоже одна из вещей, но особенная — это точка отсчета, и эта точка находится во временнбом разрыве, где (когда) вещи самодостаточны, поскольку неизменны, как ложка супа при переходе на зимнее время.
В чем выигрывает Тонконогов? В возможности временнбой перспективы. Содержательно замотивированная поэтика Емелина слишком привязана ко времени, к его острым углам и трудным проблемам, его стихи оказываются немедленно востребованными, потому что они могут быть немедленно употреблены. Конечно, они не годятся на лозунги, но они замечательно подходят для антилозунга — для смехового опрокидывания плакатной истины. Если бы такого опрокидывания не было вообще — стихов бы не было и мы бы о них сейчас не говорили. Но отрицательная мотивация тоже прямо содержательна, почти фельетонна. Ничего этого у Тонконогова нет. Он смеется, удивляется, наталкивается сам и толкает читателя навстречу парадоксальной действительности, но эта поэтика работает уже со “снятым” формализованным содержанием и потому способна сохранить свое действие и продлить его во времени далеко в будущее.
Поэзия Тонконогова — это действительно новый свежий голос. Он интересен и с формальной стороны построения стиха. Поэт демонстрирует пограничную форму: необязательность рифмы, свобода размера, странная действительность, в которой вещи связываются только отношением к наблюдателю и независимы друг от друга сами по себе. Замечательна самоирония поэта.
По радио все время говорят про войну и бандитов,
А я каждый день просыпаюсь с одним и тем же страхом:
Не украден ли посеянный лук?
Самоирония — это сильное поэтическое оружие. Если человек относится к себе иронически, то читатель ему очень многое прощает. Человек, способный увидеть свои не самые сильные стороны, достоин большего доверия, чем безгрешный дидактик.
Рот мой — Аральское море. Неужели все это я?
Две морщины глубокие — Сырдарья и Амударья,
Ноздри что двигатели “конкорда”,
Шестиструнный лоб, не знающий ни аккорда.
Зато подлинность моя сомнений не вызывает.
Тонконогов добивается именно подлинности — через ироническое самоотрицание и отграничение от предмета. А это очень дорого стоит: в мире игры и подмены, симуляции и маски подлинность — это точка опоры.
Владимир ГУБАЙЛОВСКИЙ.
Гротескный шаг обезьян
ГРОТЕСКНЫЙ ШАГ ОБЕЗЬЯН
Лев Лунц. “Обезьяны идут!” Проза. Драматургия. Публицистика. Переписка.
Составление, подготовка текста, комментарии Е. Лемминга. СПб., “Инапресс”, 2003, 752 стр.
И большим форматом, и цветом, и тиснением (золото по зеленому полю) книга эта приводит на память серию “Литературные памятники”. Это и вправду памятник — литератору, прожившему до нелепого короткую жизнь и до странности — особенно после смерти — влиявшему на советскую литературу. А памятники, как известно, возводятся долго.
Какой-нибудь дотошный читатель, надумавший заглянуть в выходные данные, с удивлением обнаружит, что книга, которая сдана в набор летом 2002 года, была подписана в печать только весной 2003-го. И это во времена компьютерных технологий и книжного рынка-Молоха, ежедневно требующего новые жертвоприношения. Но куда удивительней то, чего выходные данные не отразили: в свет, вопреки указанию на титуле, книга вышла только летом 2004-го (уточнение, важное для библиофилов и библиографов).
Однако чтбо каких-то два года, если вспомнить о судьбе самого сочинителя. Бойкий мальчик из интеллигентной еврейской семьи (отец — провизор, а позднее — аптекарь, торговавший, кроме прочего, и оптикой, мать — музыкантша), одаренный, легко усваивающий науку, — и в каком-то смысле приподнятый эпохой, в каком-то смысле сбитый эпохой с толку.
