Александр Торин - Дурная компания
— Как у тебя это получается? — Она вздрогнула. — Как будто это ты там живешь, а не я…. Ну да, так оно все и выглядит, день изо дня. Я люблю этот город, в нем хорошо дышится… Ну, а как ты живешь?
— Болтаюсь по свету… Зачем-то уехал из Израиля, работаю здесь в сумасшедшей русской компании. Починяю серые ревущие коробки…
— Как? А как же работа, твои идеи, ты весь горел этим, — она посмотрела мне в глаза.
— Я буду пытаться, но в Америке сейчас с наукой тяжело. Считай, что я работаю в шарашке за право остаться здесь, да и сам не знаю, нужно ли мне это?
— У тебя глаза уставшие. — Она вдруг протянула руку и провела ей по моему лбу, пристально всматриваясь в лицо. — О Господи, — повторила она хрипловатым подрагивающим голосом. — Это все-таки ты.
— Похоже на то. Бывает же такое… А я часто о тебе вспоминал.
— Ушел ты без особых сожалений, так что не рассказывай мне про свои запоздалые муки совести, — губы ее скривились.
— Прости. Я, наверное, хотел что-то доказать самому себе.
— Ну что, доказал? Черт бы тебя побрал! Я тебя убить хотела!
— Убей… Ну, или скажи какую-нибудь гадость.
— Ты… — у нее снова задрожали губы. Неожиданно она пошатнулась, присев на диванчик, и на ее глазах выступили слезы.
— Ну, не надо, пожалуйста, я тебя прошу, — я присел рядом с ней и сам не заметил, как начал гладить ее по голове.
— Что же ты наделал, милый, — ее бил озноб, и на нас уже начали оборачиваться.
— Пойдем погуляем, — предложил я.
— Да, сейчас. — Она встала и нетвердой походкой прошла несколько шагов. — Здесь у вас есть какие-нибудь кафе, где можно посидеть?
— Мак-Дональдс, — пошутил я. — Тебе нравятся простые, грубоватые толстые мексиканцы и колющиеся наркотиками школьники?
— Мне уже все равно, — она вдруг рассмеялась, и ее глаза засветились лукавой искоркой. — Вот так кавалер, не видел меня много лет и ведет в Мак-Дональдс.
— Хорошо, хорошо, здесь есть итальянский ресторан, в котором подают плохо сваренные макароны, посыпанные какой-то зеленоватой дрянью.
— Пошли куда угодно, — голос ее неожиданно почерствел, и я почувствовал пустоту внутри.
Мы вышли на залитую солнцем площадь, и она достала из сумочки сигареты.
— Ты куришь? — с удивлением спросил я.
— Да, иногда много, — она странно скривила губы и затянулась.
— В Америке принят стерильный образ жизни, — я с увлечением развивал эту тему, которая давала возможность говорить, не притрагиваясь к тому, что тяжелым грузом лежало на сердце. — Курить нельзя, часто даже на улицах, зато у каждого дома полы застелены жуткими синтетическими коврами, с которых летит стекловата, и поэтому у них каждый второй болеет раком. Так что все скомпенсировано.
— В Европе почти все курят. — Я смотрел на ее рот, губы, которые я когда-то целовал, прислушивался к ее голосу и чувствовал, что растворяюсь в этой женщине, как когда-то, когда оплот социализма казался нерушимым и на дачном участке росли дикие цветы…
Мы шли мимо памятника Ленину. Вождь пролетариата с простертой вперед рукой, изрядно обгаженный не обладающими классовой мудростью птицами, скорее напоминал кургузого мужичка с Рижского рынка, пытающегося сбыть по кооперативным ценам свой товар. Было прохладно, дорожка, уходившая от станции, вела между домиками старых большевиков, мимо маленького мостика через речку, в которой переливались под черной водой водоросли, мимо высоких, заслоняющих небо елей, пруда, на котором на плоту катались дети, отталкиваясь ото дна длинными шестами, маленькой плотинки, в которой шумела, переливаясь, вода…
— Когда я была маленькой, мы сюда приходили ловить пескарей и купаться, а с цементной плотины прыгали, — сказала она.
Воздух уже пах осенью, запоздалые сыроежки тут и там торчали около лесной тропинки. Начинало вечереть.
— Странно, — она посмотрела на усыпанную желтыми листьями лесную опушку. — Папа катал нас на велосипеде, в домах играла музыка, и все казалось таким надежным, устойчивым. Мы убегали в лес играть в индейцев, помнишь, давным-давно шли такие романтические фильмы? Смуглые индейские девушки ходили с накрашенными губами, их непременно спасали от злодеев благородные мужчины, и справедливость всегда торжествовала. Мне иногда кажется, что все это было сном… По выходным в гости приходили соседи, мы разводили костер, жарили шашлыки. Родители разговаривали, смеялись, пили вино, и, казалось, эта жизнь никогда не закончится. А потом мы как-то незаметно начали взрослеть, научились тихо издеваться над программой новостей и вести конспекты по политической экономии. И вдруг заболел и умер папа, и тогда я поняла, что этот мир исчез навсегда.
Я обнял ее. Она вздрогнула от неожиданности и посмотрела на меня своими черными глазами, учащенно дыша.
— Я… — я запнулся, с трудом сдерживаясь и ощущая напряженные и дрожащие плечи, отзывающиеся на едва заметные прикосновенияя моих пальцев.
— Ты знаешь, у тебя удивительные глаза, я в них будто тону. — Я поцеловал ее, с каждым мгновением все более теряя ощущение реальности. Странное, поглощающее до основания чувство неожиданно захватило меня, я парил в темном пространстве среди звезд, испытывая при этом нежность, желание всегда быть с ней и слышать, слышать это учащенное дыхание…
— А ты не умеешь целоваться, — смеясь, сказала она, потирая пальцем губу, и оттого показалась еще более прекрасной.
— Ничего себе, — я ощутил приступ ревности. — Мне этого еще никто не говорил!
— Я тебе говорю, — глаза ее смеялись, смотрели прямо в мои, и неожиданно взгляд ее изменился. — Пойдем быстрее.
Мы прошли мимо ветвящейся стены плюща, покрывавшей калитки и покосившийся забор, и оказались около ее дома. Откуда-то издалека тянуло сладковатым дымком, какой бывает от горящих осенних листьев. Она открыла дверь на скрипящую под ногами веранду. В углу спрятался старый диван с обтрепанными подушками, а на столе, покрытым вытертой клеенкой, стояла бутылка из-под молока с засохшими полевыми цветами.
— Поцелуй меня еще, — она смотрела на меня, чуть приоткрыв рот, и в ее глазах снова появился туман…
Я начал поцелуй, уже потеряв уверенность в правильности своих действий, но даже не успел задуматься об этом, как уже не видел никого, ничего, чувствуя только ее рядом, сжимая маленькие плечи, чувствуя дрожь, поднимающуюся в ее теле, упругую грудь и теряя сознание от происходящего. Она была прекрасна, таинственна, мудра, и желание то перетекало в нежность, то, ударив бумерангом, возвращалось обратно, заставляя сжимать зубы.
— Да, милый, да, — шептала она. Мы держали друг друга, и я все еще не мог поверить в происходящее, понимая, что никогда еще в жизни не был так счастлив. Веранда понемногу начинала сливаться с наступавшими сумерками. С улицы тянуло прохладой и влажностью, и неожиданно за окном застучали первые капли дождя.
— Я люблю тебя…
— Тсс… Молчи… — она приложила палец к губам. Ливень шумел, пахло мокрой листвой, но мы никак не могли встать и смотрели в глаза друг другу, время от времени осознавая свершившееся и начиная весело смеяться.
На перекрестке с визгом затормозила машина, и я вздрогнул от неожиданности.
— Осторожно. — Она затянулась и выпустила дым.
— Тебе не идет, когда ты куришь.
— Какая разница… — Она усмехнулась.
— Не говори так! Ты красивая.
— Была… Я совершенно обычная, немного уставшая женщина.
— Нет, для меня ты всегда останешься… — Я запнулся. — И потом, ты совершенно не изменилась.
— Правда? — Она горько улыбнулась. — Спасибо, комплименты ты делать не разучился.
— Прости меня. — Мне вдруг показалось, что прошедших лет не было.
— Никогда! — Она замкнулась и поежилась. — Ну, где здесь кормят этими вашими спагетти?
Мы зашли в ресторан. Чернявый мальчик в белом переднике бросился усаживать нас за стол, поставил на скатерть бутылку с зеленоватым маслом, корзинку с выпеченным хлебом. Она достала еще одну сигарету.
— Ты что делаешь, здесь запрещено курить!
— Что они у вас совсем с ума посходили? — пожала она плечами и спрятала пачку.
— Ты давно вышла замуж?
— Почти три года.
— Он тебя любит?
— Кажется, да. И потом, это не твое дело.
— Ты вытащила счастливый билет…
— Откуда ты только взялся на мою голову… — Она пристально посмотрела на меня. — Я уже тебя давно забыла, внушила себе, что это было сном. И вот ты опять нашелся… — Она прикрыла глаза ладонью.
— Не надо, — мне стало неловко. — Если ты хочешь, я сейчас встану и уйду, и ты меня больше не увидишь.
— Нет, — казалось, что она напугана. — Побудь со мной немного, — она прикрыла глаза. — У меня легкий приступ мазохизма.
— Хорошо, — волна эмоций захватила меня, и я снова был в этом дачном домике, и запах травы бил в лицо, и мы падали в пропасть, и по окнам стекали капли дождя, и верхушки елей едва виднелись в сиреневой пелене. Как хорошо было разговаривать с ней, когда только начинал говорить что-нибудь, а она с веселой иронией заканчивала за тебя фразу, и я застывал, совершенно не понимая, как она могла прочесть мои мысли. Она снова произносила вслух то, о чем только что думал, подмигивая своими длинными ресницами и смеясь хрипловатым голосом. И что-то накатывало из покрытого влажной темнотой сада огромной волной, подхватывающей нас обоих. Она замирала, глядя на меня, и только ее глаза надвигались, заслоняя все вокруг. Во дворе шумели мокрые листья, удары молнии освещали старую веранду, громыхал гром, и мы каждый раз испытывали странное чувство того, что мы как две половины одного целого, наконец нашедшие друг друга…
