Роберт Уоррен - Место, куда я вернусь
— Понимаете, — говорила миссис Джонс-Толбот, — между ними что-то происходило, и чем дальше, тем больше. Я не знаю в точности что. Там где-то есть какая-то ложь. Он как-то давным-давно говорил мне, что познакомился с ней в Нью-Йорке на вечеринке, и сказал дату — июль сорок шестого года. А потом я случайно слышала, как она сказала кому-то, что они познакомились на Лонг-Айленде и что это было в сентябре сорок шестого. Так вот, я точно знала, что в сентябре Лоуфорд был во Флориде, катался на своей яхте. У меня было письмо от него оттуда. И его счета. А потом…
Она умолкла и встала.
— Тут я должна немного выпить для храбрости.
И вышла на кухню.
— Немного старого доброго теннессийского виски, — сказала она, вернувшись, и налила нам обоим.
— Немного позже, — продолжала она, собравшись с духом, — через несколько месяцев после женитьбы, Лоуфорд рассказал мне, как погиб ее муж. Как она училась управлять яхтой и стояла на руле — там, у берегов Флориды, — и налетел внезапный шквал, и парус перебросило, что она обязана была предотвратить, и ее мужа сшибло гиком с крыши каюты, где он лежал. Она успела бросить ему спасательный круг, но яхта потеряла управление, Роза была в истерике и могла только смотреть, как он тонет или умирает от сердечного приступа. Его тело так и не нашли.
Она поставила пустой стакан на стол и продолжала, глядя на него:
— Может быть, у них просто нелады. Все больше и больше, какое-то взаимное напряжение, которое постоянно усиливается. Черт возьми, я уверена, что это так!
Она встала и принялась расхаживать по комнате. Теперь на ней было уже не клетчатое платье, в котором она ходила на конюшню, и не старые тапочки, а серый вязаный костюм — я помнил его по нашему последнему занятию, когда мы читали тот отрывок про Сорделло. Потом она остановилась и посмотрела мне прямо в глаза.
— Все это не мое дело, — сказала она, — но я намерена считать это моим делом. Если вам ничуть не интересно, можете отнести это на счет моего злобного старческого характера. Но прошу вас над этим задуматься. Должна существовать какая-то логика, которая заставила эту милую бедняжку — а мне она действительно нравится, она так трогательна, — кинуться к вам. Ведь вы родом из одного и того же городка в Алабаме, верно?
— Да, из Дагтона, — подтвердил я. — Моя мать там работает на консервной фабрике.
— И вы дружили, — продолжала она, пропустив мои слова мимо ушей, за что я не без стыда возблагодарил Бога.
— Не дружили. Мы были знакомы. Она была королевой дагтонской школы, а я… тем, кем был.
Бросив на меня внимательный взгляд — я бы назвал его испытующе-одобрительным, — она сказала:
— Вот потому, что вы были тем, кем были, — и потому, что вы тот, кто вы есть, — я и завела этот неприятный разговор. О, мне доставляли такое удовольствие наши занятия Данте, вы так просветили меня и разбудили мое воображение… Как мне жаль, что теперь этим занятиям конец. Потому что я полагаю, что им теперь конец.
Я встал.
— Мне они тоже доставляли удовольствие, — сказал я и неожиданно для самого себя продолжил: — Для меня с самого начала было очень важно приходить сюда. Видеть, как вы любите Данте, как работаете над ним. Думаю, это самое лучшее, что я здесь видел. Я вам благодарен.
Я не собирался сказать то, что сказал. До сих пор это мне даже не приходило в голову. Я стоял в смущении, чувствуя, что у меня слишком большие ноги и слишком длинные руки.
— Но вообще… — сказал я. — Наверное… ну, скажем, возможно, я уеду из Нашвилла. — И добавил: — Я еще никому не говорил. Даже в университете. Что я об этом подумываю.
— Не обижайтесь на меня, — отозвалась она, — но мне кажется, неплохая идея.
Она все так же спокойно смотрела на меня, а потом сказала:
— Джед, — и я неожиданно сообразил, что она никогда еще так меня не называла, даже сегодня днем, — ваша пожилая, восхищенная и благодарная ученица была бы вам признательна, если бы вы сейчас подошли и поцеловали ее на прощанье.
И когда я уставился на нее, припоминая то, что произошло совсем недавно, да и раньше, она подняла указательный палец и коснулась им щеки.
— Вот сюда, — приказала она, убрала палец и не то чтобы улыбнулась, а весело усмехнулась, и я, вздрогнув, как от удара в живот, и в то же время испытывая какую-то грустную нежность, вдруг представил себе, какой ослепительно жизнерадостной и отважной выглядела она лет в пятнадцать-шестнадцать — да и позже, много позже, даже сейчас, если кому-то повезет и он увидит ее в ту минуту, когда у нее на лице эта озорная усмешка, с которой она сейчас подставила мне для поцелуя щеку, чуть склонив голову набок, потому что я был намного выше ее.
Я подошел и поцеловал ее, как мне было велено, — вернее, нерешительно коснулся ее щеки полураскрытыми губами. Потом сделал шаг назад, и она протянула мне руку.
— Прощайте, Джед. Я всегда буду ждать каких-нибудь хороших новостей про вас. И всегда буду гордиться тем, что была с вами знакома.
— Прощайте, — едва смог я выдавить из себя. И добавил: — Я не могу выразить, как…
— Тс-с-с! — сказала она, предостерегающе приложив палец к губам, и потом, убрав его: — Может быть, будет любезнее и не пытаться.
И улыбнулась той же озорной улыбкой, когда я повернулся, чтобы уйти.
Я был уже у двери и взялся за ручку, когда снова услышал ее голос:
— Послушайте, по-моему, я читала в газете, что вы на будущей неделе едете во Флориду — как почетный гость Стаффордского университета, да? Кажется, заметка называлась «Чествование молодости», потому что вы так молоды?
Я кивнул.
— Что ж, вам предстоит в жизни еще много чествований, — сказала она, не двигаясь с места. — Желаю вам счастья.
Я пробормотал что-то в ответ, вышел и сел в свою ветхую машину. Честно говоря, не помню, как я выехал на шоссе и добрался до дома. Но помню, какая пустота окружила меня, когда я вошел.
Глава XIII
Когда самолет накренился на вираже перед тем, как пойти на снижение, у меня перед глазами впервые мелькнули белые пляжи и купоросно-зеленые деревья за ними, а когда мы уже заходили на посадку со стороны суши, за этими же пляжами простирался в бесконечность Атлантический океан, сверкавший под ярким солнцем, и это была Флорида — как на открытке или в любительском фильме, снятом каким-нибудь туристом. В точности такая, какой она и должна быть.
Я оставил Нашвилл весной, запоздавшей на несколько недель, а когда теперь, спустя не так уж много — легко подсчитать — минут, вышел из самолета в раскаленное лето, это было как сокрушительный удар каратиста. Потом, оказавшись после слепящего солнца в слепой полутьме аэропорта, я щурился на улыбавшиеся и вполне обыкновенные, но какие-то призрачные лица, которые, казалось, плавали в воздухе, — меня встречала университетская делегация, состоявшая отчасти из дряхлых стариков, а отчасти из юнцов с пушком на подбородке, — пожимал руки и сообщал, что долетел прекрасно, да, я впервые во Флориде, да, то, что я увидел, мне нравится, еще бы.
А мне еще многое предстояло увидеть.
В этом мире блеска и расплывчатых пятен, пурпурных просторов и зеленых, тенистых до черноты аркад все казалось немного нереальным. И стеклянное, шикарное, угловатое, торчащее во все стороны здание университета, которое обошлось легендарному мистеру Карлосу Стаффорду в миллионы долларов. И бесчисленные пары голубых глаз, которые казались почти белыми на прокаленных солнцем лицах. И волосы, мужские и женские, выцветшие до того, что наводили на мысль о поле спелого овса перед жатвой. И почти обнаженные тела гогеновских тонов, раскинувшиеся без счета и порядка по белому песку. И инкунабулы в музее книги Библиотеки имени Эмили Стаффорд. И частокол покачивающихся мачт у причалов, которые как будто ожидали студентов для зачета по парусному спорту. И звук моего собственного голоса, когда я, глядя сверху вниз на ряды вежливо-равнодушных, большей частью немолодых лиц, с изумлением прислушивался к той идиотской чуши, которую нес. Единственной реальностью, которую я наконец ощутил, было постукивание льдинок в стакане, который я держал в руке, когда, честно выполнив свой долг, сидел без сил в профессорском клубе, окруженный цветом местной учености, и произносил какие-то невразумительные звуки, которые, как я надеялся, могли сойти за разговор.
Мой стакан наполняли трижды — хотя в третий раз с заметной неохотой. Тем не менее я все сидел, размышляя о том, неужели когда-нибудь стану таким же старым, как и те, кто сидит здесь со мной. После третьего стакана я решил, что можно рискнуть и отправиться спать.
Риск не оправдался. В три часа ночи я еще лежал, глядя в потолок. А в половине четвертого сидел за столом, в пижаме и босиком, уставившись на письмо, которое лежало под лампой.
Письмо принес мне посыльный — дядюшка Тад — ранним утром в тот же самый день, перед тем, как я отправился в аэропорт. В самолете я прочитал его, наверное, раз двадцать. Теперь я снова его перечитывал.
