Роберт Уоррен - Место, куда я вернусь
Я видел, как едва заметно шевелились ее пальцы на узле пояса, как будто хотели сделать что-то тайком от нее. Потом, вполне сознательно и решительно, они развязали узел. Но она не сбросила халат, не дала ему упасть на пол, а плавным движением выскользнула из него как-то вбок, все еще держа его между собой и кроватью, так что передо мной лишь на мгновение мелькнула белизна тела, которое я почему-то ожидал увидеть загорелым, и с обольстительной смесью женственной неловкости и грации нырнула под простыню.
Она легла у самого края кровати, придерживая рукой простыню у подбородка.
— О Господи, — сказала она тихо, чуть капризным, чуть ироническим тоном, — какая же я глупая старая курица!
Несколько секунд она лежала молча, а потом еще тише, но теперь уже без всякой иронии, сказала:
— Прошу вас, будьте со мной понежнее…
Было уже почти пять часов, когда я сидел один в большой гостиной, залитой светом из окна, выходившего на запад, и ждал. Она попросила меня подождать ее внизу, сказав, что не особенно любит заниматься разбором полетов, но не кажется ли мне, что будет вполне уместно, если мы выпьем по-дружески чашку чая. Она сказала, что у Люсиль сегодня свободный вечер, и отправилась на кухню, оставив меня в состоянии странно умиротворенной послелюбовной неги и смутного ощущения какой-то пустоты.
Потом она вдруг появилась — такая же энергичная, свежая, улыбчивая и сдержанная, как и всегда, — разлила чай и подвинула чашку к большой, загорелой руке со сломанными ногтями, которая каким-то таинственным образом оказалась моей.
— Сахару два куска? — спросила она. — Достаточно?
Сахару было достаточно, и я глотнул обжигающей жидкости, чтобы вернуть себе чувство реальности.
— Как я только что говорила, — заметила она небрежно, прихлебнув чаю, — не люблю заниматься разбором полетов, хотя должна сказать, что эта маленькая неожиданная и, могу добавить, единственная в своем роде шалость не может не навести вашу покорную слугу на кое-какие размышления. Но я хотела сказать другое — я всегда по достоинству ценю то, что в жизни стоит ценить. — Она задумалась. — Понимаете… Да нет, вы не понимаете, вы еще не успели этому научиться. Такая способность ценить то, что стоит ценить, — наверное, единственное, что остается до самого конца.
На это мало что можно было ответить.
— Я хотела сказать, что стоит это ценить или не стоит, но перед вами пожилая дама, которая только что впуталась в ужасную историю. И должна заявить со всей откровенностью, исключительно по собственной вине.
Я с некоторой растерянностью смотрел на нее, а она продолжала:
— Видите ли, я глубоко привязана к одному весьма достойному человеку моего возраста. Можно даже сказать, что я его люблю, — и льщу себя надеждой, что и он меня тоже. И вот теперь передо мной, дамой, как я привыкла думать, простодушной и прямодушной, возникла проблема. Я впуталась в историю и вдобавок впутала в нее еще одного человека. Мне нужно будет покаяться — но сначала я должна выяснить для себя, в чем именно должно состоять мое покаяние. Между прочим, вы хотите еще чаю.
Так оно и было.
Налив мне чаю, она своим звонким, не совсем британским и не совсем теннессийским голосом продолжала:
— Но это не ваша проблема, и я искренне надеюсь, что у вас, мой дорогой мальчик, никакой проблемы нет. Я хотела сказать вот что… — Тут она прихлебнула чаю, бросив на меня поверх чашки взгляд, неожиданно отстраненный и испытующий. — И я, возможно, никогда не сказала бы этого, если бы не произошло нечто весьма приятное, но… несколько осложняющее жизнь.
Она прихлебнула чаю, словно хотела подкрепить им свои силы.
— Я сейчас буду говорить дерзости. Я буду их говорить, потому что вы безусловно молодой человек с блестящим будущим — и, могу предположить, наделенный блестящими личными качествами, — и я не хотела бы, чтобы это будущее было испорчено. Даже по старым добрым классическим — нет, вернее, романтическим — мотивам. Вы, конечно, знаете Розу Каррингтон…
Я невольно вздрогнул.
— Нет, можете не беспокоиться. Я довольно наблюдательна, а в данном случае имела особые возможности и особые причины поупражнять эту свою способность. Но я не сплетница. Кстати, о сплетнях — вы наверняка слышали про моего брата Николаса Каррингтона, который умер во времена Великой Депрессии без гроша и с кучей висящих над ним обвинений. И не от проглоченной горсти таблеток, как утверждают некоторые сплетники, — нет, если так, то он, вероятно, предпочел бы пулю в лоб. Это был просто апоплексический удар, который случился в самый подходящий момент. Но так или иначе, молодой Лоуфорд вырос в тени этой истории. Можно сказать, в самой гуще теней. Они лежали на нем и в колледже, и в Йеле, и в летних студенческих лагерях вдалеке от Нашвилла, и потом на художественном факультете. По счастливой случайности, у меня еще осталась моя доля наследства, полученного от отца, и я смогла постараться уберечь его от жизненных невзгод. Понимаете, я обожала Николаса, моего очаровательного красавца брата, который всегда так хорошо ко мне относился, пока мне здесь не стало тошно и я не сбежала в Радклиф, а оттуда в Оксфорд. А Лоуфорд был так похож на Николаса… Возможно, я была не права. Но он был так красив, и обаятелен, и так похож на моего брата, и на художественном факультете Йеля он был такой восходящей звездой… И все, что он делал, казалось правильным, и я любила его, как сына…
Она умолкла.
— Я не собираюсь сейчас рассказывать всю свою биографию, — начала она снова. — В общем, я вернулась домой, чтобы начать все сначала. А тут был Лоуфорд, мальчик, за которого я молилась, а не только платила, из любви к моему глупому брату. И Лоуфорд был действительно обаятелен. Он мог очаровать кого угодно, если тот не начинал видеть в нем кое-что еще. Что это обаяние — его инструмент, его оружие. Так вот, я избаловала Лоуфорда. Мы начали ссориться. Он думал, что я у него в кармане, а я думала, что у него большой талант, и у него был талант, а я не могу видеть, как люди приносят свой талант в жертву тщеславию. Во всяком случае, если у него и не было таланта, то были огромные способности. Я хотела вытащить его отсюда. Куда-нибудь в такое место, где ему пришлось бы, со своим талантом и своим проклятым тщеславием, соперничать с кем-нибудь получше его — с каким-нибудь лишенным всякого обаяния, хилым, прыщавым гением. Но нет — ему хотелось чего полегче. Стать большой шишкой здесь — спать с дебютантками и кататься по морю на этой чертовой яхте, за которую я заплатила. Правда, он неплохой моряк, это я должна признать. В общем, в конце концов я сказала, что назначаю ему определенное, отнюдь не фантастическое содержание и скромную сумму по моему завещанию, и больше ничего. Тогда он решил, что сможет меня перехитрить. Появился с женой и клялся, что собирается здесь осесть. Я отдала ему эту ферму в качестве свадебного подарка. Что до его жены — не могу сказать, что мне по душе то, как она перестроила эту конюшню, тогда еще конюшня была довольно новая, этакая игрушка для богача веселых двадцатых годов, но все же настоящая конюшня, каменная, не такая, как обычно в Теннесси. Во всяком случае, она была мила и влюблена в него по уши, так и ела его глазами. И так старалась всем угодить, была так трогательно готова всех слушать и учиться. И такая храбрая — как она брала барьеры, мне это очень нравилось. И как она смотрела людям прямо в глаза.
Она помолчала.
— Хотя чувствовалась в ней какая-то осторожность. Какая-то подозрительность, расчетливость, даже страх. Как, когда спугнешь косулю и она секунду стоит дрожа, задние ноги немного согнуты для прыжка, а одна передняя чуть приподнята, так что едва касается земли краешком копыта… Но для Лоуфорда это было то, что нужно. Правда, работы его были теперь просто ужасны. И становились все ужаснее. Может быть, он и был хорош в постели, но он так хвастался своими подвигами, что мне это казалось немного безвкусным. Господи, это его «новое искусство» — просто какой-то дом терпимости. Впрочем, вы это видели. За все годы только одна хорошая вещь — та кричащая голова. Да и она не так уж хороша — просто мастеровита. К чему я все это веду — вы помните тот вечер, когда он ее показал?
Я кивнул.
— Я не знала, что и подумать, — не о самой вещи, а о той помпе, с какой он ее преподнес. И о том — может быть, мне это только показалось? — как он все время смотрел на ее лицо. Вы это видели?
— Я видел то, что видел, — ответил я.
— Может быть, ничего такого и не было, — сказала она. И тут же: — Нет, было — это была прямая агрессия, угроза, что-то такое, что он сделал ей назло.
Я сидел задумавшись, не глядя на миссис Джонс-Толбот и испытывая острое чувство одиночества, словно меня окружала только уходящая в бесконечность серо-голубая плитка, тускло поблескивающая в ночной темноте. Я вспоминал, как в то утро Розелла пришла ко мне на кухню, как, когда я велел ей собирать чемодан, она неожиданно поцеловала меня на прощанье — этот единственный холодный, сухой поцелуй после целого утра без поцелуев, — а потом вдруг запустила мне глубоко в рот свой язык, холодный и гибкий, — и убежала через перелаз в тень кедров.
