Элис Манро (Мунро) - Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник)
– Да нет, она настоящая леди, – повторила Кристи тоном таким решительным и ободряющим, что Грант, наоборот, забеспокоился.
Умственным взором он уже видел Фиону в одной из ее длинных, отделанных кружевом ночных рубашек с голубенькими бретельками у постели какого-нибудь старпера. Тот тянет одеяло на себя, а она пытается стащить и лезет к нему, лезет…
– Знаете, я вот думаю и не могу понять… – вновь заговорил он.
– Чего вы не можете понять? – резко отозвалась Кристи.
– Не могу понять, вправду это все или она так изображает… может, шараду какую-то?
– Что-что? – удивилась Кристи.
В послеобеденное время парочка чаще всего обреталась у карточного стола. У Обри были огромные руки с толстыми пальцами. Управляться с картами ему было трудновато. Тасовала и сдавала за него Фиона, а еще она иногда быстрым движением поправляла карту, которая, как ей казалось, вот-вот выскользнет из неуклюжих пальцев. Наблюдавший за всем этим с другого конца зала Грант замечал ее быстрый бросок, смешок, потом короткое извинение. Замечал он и то, как Обри, будто заправский супруг, хмурится, когда прядь ее волос касается его щеки. Пока она рядом, Обри предпочитал не обращать на нее внимания.
Но стоило ей приветственно улыбнуться Гранту, оттолкнуть стул и встать, чтобы предложить ему чаю (показав тем самым, что она признает его право здесь находиться и в какой-то мере даже свою ответственность за него), как лицо Обри делалось испуганным и мрачным. Он разжимал пальцы, карты падали, разлетались по полу, и все – партия сорвана.
Чтобы это поправить, должна была быстренько подоспеть Фиона.
Если их не оказывалось за столом, где шла игра в бридж, значит гуляют по коридорам: одной рукой Обри цепляется за поручень, другой виснет на локте или плече Фионы. Сотрудницы заведения просто диву давались, как ей удалось поставить его на ноги: ведь прикован был к креслу-каталке! Правда, если предстояло далекое путешествие – например, в зимний сад, который в самом торце корпуса, или в холл, где телевизор (это в другом торце), – креслом-каталкой все-таки пользовались.
Складывалось впечатление, что телевизор в холле всегда настроен на спортивный канал; спорт Обри готов был смотреть любой, но предпочитал гольф. Грант ничего не имел против того, чтобы смотреть вместе с ними. Садился чуть поодаль, за несколько кресел от них. На огромном экране зрители и комментаторы сплоченной небольшой группкой ходили за игроками по успокоительной зелени, в нужный момент изображая вежливые аплодисменты. Но когда игрок взмахивал клюшкой и мяч устремлялся в свой одинокий прицельный полет по небу, все замирали в молчании, будто это полетел не мяч, а тихий ангел. Обри, Фиона, Грант, а возможно, и другие сидели затаив дыхание, потом – х-хак! – первым резко выдыхал Обри, выражая удовлетворение либо разочарование. Фиона подхватывала на той же ноте, но лишь мгновение спустя.
В зимнем саду тихий ангел не пролетал. Парочка устраивалась на какой-нибудь скамье среди самых густых, пышных и экзотичных на вид зарослей, образующих нечто вроде беседки, куда Грант, собрав в кулак все свое самообладание, проникнуть не пытался. Смешиваясь с шорохом листьев и журчанием вод, оттуда раздавался тихий голос и смех Фионы.
Потом вдруг что-то вроде всхрюка. От кого из них он мог исходить?
А может, это вовсе и не от них: не исключено, что звук издала одна из бесстыже расфуфыренных птиц, населяющих клетки в углу.
Говорить Обри мог, хотя его голос, скорей всего, звучал далеко не так, как когда-то. Вот и сейчас он вроде что-то говорит – с трудом, всего по два-три слога зараз. Берегись. Он здесь. Люблю…
На голубеньком кафельном дне фонтанного бассейна лежали монетки, предположительно брошенные теми, кто непременно хотел бы сюда вернуться. Но Грант ни разу не видел, чтобы их кто-нибудь туда бросал. Он завороженно смотрел на эти пяти– и десятицентовики, при этом руки чесались проверить: а не посажены ли они на клей. Еще одна провальная попытка лакировки здешней действительности.
Подростки, пришедшие на бейсбол… Сидят на самой галерке, чтобы не попасться на глаза приятелям парнишки. Между ними пара дюймов голой древесины, а между тем смеркается и холодает – быстра вечерняя прохлада на излете лета. Подрагивание рук, поерзывание на месте, взгляд отрывать нельзя – только на поле. Сейчас он снимет пиджачок, если таковой на нем есть, и накинет ей на узенькие плечи. А под ним… О, под пиджаком он может ее приобнять, притянуть поближе, охватить расставленными пальцами мягкую руку.
Не то что сегодняшние; нынче любой молокосос полез бы ей в трусы уже на первом свидании.
Худенькая, мягкая рука Фионы. Похоть подростка неожиданна, по нервам ее чуткого нового тела пробегает удивление, а вокруг, вне залитой светом площадки стадиона, смыкается и густеет ночь.
Чего в «Лугозере» маловато, так это зеркал, поэтому ему не приходилось ловить в них отражение того, как он крадется, как шныряет, рыщет. Но время от времени в голову все равно закрадывалась мысль, насколько он выглядит глупым, жалким – да просто безумцем каким-то, по пятам преследующим Фиону и Обри. А лицом к лицу ни с ним, ни с нею встретиться не выходит, хоть тресни. И все меньше и меньше уверенности в праве тут торчать, но ведь и исчезнуть тоже – как можно? Даже дома, работая за столом, занимаясь уборкой или швыряя лопатой скопившийся во дворе снег, он слышал, как тикает в голове метроном, отсчитывающий секунды до «Лугозера», до следующего посещения. Временами он сам себе виделся мальчишкой-осёликом, этаким безнадежным воздыхателем, а иногда и кем-то вроде тех жалких бедолаг, что преследуют знаменитых женщин по пятам и пристают к ним на улицах: конечно, ведь он так в себе уверен, он знает, что настанет день, когда она опомнится, все бросит и ответит на его любовь.
Сделав над собой огромное усилие, он сократил частоту посещений, стал ездить туда только по средам и субботам. Кроме того, взял за правило в дальнейшем уделять внимание более общим аспектам жизни пансионата, будто он навещает его как бы отвлеченно, приходит с инспекцией или проводит социальное исследование.
По субботам праздничная суматоха и напряженность. Родственники прибывают пачками. Главенствуют, как правило, матери, ведут себя подобно добронравным, но неотступным овчаркам, направляющим стадо, состоящее из мужчин и детей. Лишь в самых малых детях не чувствуется некоторой опаски. Эти с первого шага в вестибюль видят одно: пол состоит из зеленых и белых квадратов, поэтому на один цвет наступать можно, а другой надо перепрыгивать. Кто посмелей, подчас пытаются и прокатиться, вися на спинке кресла на колесах. Некоторые настолько в этом упорны, что не слушают родителей, сопротивляются, так что приходится их уводить и сажать в машину. И ведь как радостно тогда, с какой готовностью чадо постарше или отец вызывается конвоировать изгнанника, тем самым сводя на нет и свое участие в визите.
Непрерывность разговора поддерживают женщины. Мужчины выглядят запуганными, подростки обижены и сердиты. Тот, кого навещают, едет в инвалидном кресле или ковыляет с палкой, либо, гордый тем, сколько народу к нему съехалось, важно вышагивает во главе процессии – какой, мол, я самостоятельный, – а глаза у самого все равно пустые, либо начинает под давлением нервической обстановки лепетать что-то невнятное. Да и то сказать: теперь, в окружении разного рода пришлой публики, здешние обитатели вовсе не производят впечатление таких уж нормальных людей. Щетина с подбородков бабок сбрита, глаза с какою-либо порчей скрыты повязкой или темными очками, неуместные возгласы загодя утихомирены таблеткой, но все равно какая-то на них на всех пелена, какая-то затравленность и ригидность, как будто эти люди удовольствовались тем, чтобы стать памятью себя, сделаться собственной последней фотографией.
Теперь у Гранта больше понимания того, как, наверное, это воспринимал мистер Фаркар. Здешний обитатель (даже тот, кто не принимает участия ни в какой деятельности, лишь сидит, смотрит, как открываются и закрываются двери, или просто уставился в окно) внутри себя, в своей голове ведет напряженную жизнь (не говоря уже о жизни его тела, о зловещих переворотах в кишечнике, о внезапных прострелах и болях где можно и нельзя), причем такую жизнь, которая в большинстве случаев не очень-то поддается описанию, да и разве расскажешь о ней всем этим пришлым. В итоге все, что человеку остается, это ехать в кресле или иным образом как-то перемещать себя в пространстве, надеясь все же выискать что-нибудь такое, что можно этим пришлым показать или рассказать.
Вот, можно похвастать зимним садом, большим экраном телевизора. Отцы – да, их это впечатляет. Матери хвалят папоротник: эк ведь разросся! Вскоре все рассаживаются вокруг маленьких столиков и едят мороженое (отказываются лишь подростки, которым все до смерти омерзительно). Повисшие на трясущихся старых подбородках капли отирают женщины, мужчины стараются смотреть в другую сторону.
