Элис Манро (Мунро) - Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник)
И никому никакого дела до того, что в жизни развратника (а как еще Гранту было себя называть? – это ему-то, не одержавшему и половины тех побед, да и тех осложнений не имевшему, что тот коллега, который попрекал его ими во сне) есть место и доброте, и благородству, а бывает, что и жертвенности. Может быть, не в начале, но по ходу дела бывает. Сколько раз он тешил женское самолюбие, потакал женщинам в их слабости, проявлял нежность (или грубую страсть) исключительно ради них, а вовсе не на потребу собственным ощущениям. И при всем при этом его теперь кто хочешь обвиняй в злоупотреблении, эксплуатации и подавлении их достоинства. И в том, что обманывал Фиону (ведь он, конечно же, ее обманывал!), но лучше ли было бы, если бы он поступил с ней так, как поступали с женами другие, то есть бросил?
Прежде он никогда над такими вещами не задумывался. И не переставал заниматься сексом с женой, несмотря на то что его силы, увы, не бесконечны, а они ему требовались на стороне. Он не провел с ней врозь ни одной ночи. Выдумывать запутанные сказки, чтобы провести уик-энд в Сан-Франциско или в палатке на острове Манитулин, – нет, этим он не грешил никогда. Он не усердствовал с наркотой и выпивкой, зато продолжал публиковать статьи, заседать в комитетах и продвигаться по карьерной лестнице. Никогда у него не возникало ни малейшего позыва бросить работу, развалить свой брак и уехать в деревню, чтобы стать там плотником или разводить пчел.
Однако в результате произошло нечто как раз в этом роде. Он раньше положенного ушел на покой, получив пониженную пенсию. Тесть-кардиолог помер, какое-то время проведя в стоическом и слегка ошеломленном одиночестве в своем большом доме, а потом Фиона унаследовала как эту недвижимость, так и ферму, где прошло детство ее отца – в сельской местности неподалеку от залива Джорджиан-Бей. Работу бросила (до этого работала в больнице, организовывала службу волонтеров, – в том негламурном мире, как поясняла она сама, где у людей действительно реальные проблемы, а не те, что связаны с наркотиками, сексом или умственными закидонами). Новая жизнь? Пусть будет новая жизнь.
Борис и Наташа до этого не дожили. Кто-то из псов заболел и умер первым (Грант забыл уже, кто именно), а потом умер и второй, в какой-то мере из солидарности.
Чем заняться? Взялись за ремонт дома, Фиона тоже помогала. Купили беговые лыжи. Особой общительностью они не отличались, но постепенно завели кое-каких приятелей. Всё! Хватит лихорадочных романов! Скажем «нет» шаловливым пальчикам босой женской ножки, заползающим мужчине в брючину посреди званого обеда. С разгульными бабенками покончено.
И как раз вовремя, взвесив обстоятельства, подумал Грант. Пора, причем именно сейчас, когда понятие несправедливости совершенно стерлось. Все эти феминистки, да и сама, наверное, бедная дурочка, которая вместе с его трусливыми так называемыми друзьями выпихнула его вон, даже не поняла, что сделала это как раз тогда, когда надо. Вон из прежней жизни, которая и впрямь становится столь сложной и опасной, что уже того и не стоит. А длись она подольше, так ведь и Фионы лишишься.
Утром того дня, когда он должен был впервые навестить ее в «Лугозере», Грант проснулся чуть свет. В нем все трепетало и пело, как в добрые старые дни с утра перед первым плановым свиданием с новой женщиной. Чувство не было собственно сексуальным. (Собственно и только сексуальным оно становится позже, когда любовные встречи входят в обыкновение.) А это чувство было… Ожиданием открытия, почти духовного роста и преображения. Плюс еще робость, смирение и тревога.
Из дома выехал слишком рано. Посетителей не пускают до двух дня. Сидеть и ждать в машине на парковочной площадке не хотелось, поэтому он заставил себя свернуть не туда, куда надо.
Стояла оттепель. Снегу оставалось еще много, но ослепительный и жесткий пейзаж последних недель съежился и оплыл. Не вполне белые кучи под серым небом выглядели как раскиданный в полях хлам.
В поселке неподалеку от «Лугозера» он нашел цветочный киоск и купил огромный букет. Прежде он никогда не дарил Фионе цветы. Да и никому не дарил.
В двери корпуса вошел, чувствуя себя несчастным влюбленным или виноватым мужем из какого-нибудь комикса.
– Вау! Нарциссы! Им вроде бы рановато еще? – удивилась Кристи. – Вы, должно быть, потратили целое состояние.
Пройдя по коридору чуть вперед, она включила свет в каком-то то ли большом встроенном шкафу, то ли маленькой кухоньке, где, пошарив, отыскала вазу. Кристи оказалась молодой, но располневшей женщиной, выглядевшей так, словно она сдалась по всем фронтам, кроме волос. Волосы у нее были золотистые и чуть не светились. Но прическа – пышная, как у буфетчицы или стриптизерши, – совсем не шла ее простецкому лицу и телу.
– Вон там, туда, – сказала она и кивком обозначила направление по коридору. – Фамилия указана на двери.
А, вот и фамилия на табличке, украшенной изображением синичек. Подумал – постучать? или не надо? – постучал, толкнул дверь и позвал по имени.
А ее там и нет. Дверца встроенного шкафа закрыта, кровать заправлена. На тумбочке ничего, лишь коробка с салфетками и стакан воды. Нигде ни фотографии ни одной, ни вообще никакой картинки; книг и журналов тоже не видно. Наверное, требуют, чтобы все убиралось в шкаф.
Он двинулся обратно к сестринскому посту, где была стойка, как в регистратуре.
– Нет? – сказала Кристи с удивлением, которое показалось ему наигранным.
Он поколебался, приподнял цветы.
– О’кей, о’кей, давайте вот сюда букет поставим.
Вздохнув, будто приходится иметь дело с неуклюжим ребенком (первый раз в первый класс), она привела его по коридору в центральный огромный зал, освещенный через широкие прозрачные панели в потолке, напоминающем своды храма. Вдоль стен сидят люди в креслах, другие за столами ближе к середине, полы в коврах. Таких стариков, чтобы совсем уж плохо выглядели, нет. Пожилые, конечно (некоторые немощны настолько, что нуждаются в креслах-каталках), но вид у всех приличный. А какие бывали тягостные картины, когда они с Фионой приезжали навестить мистера Фаркара! Неопрятная поросль на подбородках у старух, у кого-то глаз выпучен, торчит, как гнилая слива. Трясущиеся руки, свернутые на сторону головы, что-то бессмысленно себе под нос бормочут… А теперь такое впечатление, будто у них тут произвели прополку и худших куда-то извели. Или, может быть, появились новые лекарства, хирургические возможности; может, теперь все эти изъяны и уродства лечат, как и разного рода недержание вплоть до речевого; как быстро движется наука: всего несколько лет назад этих возможностей не было.
Тут, правда, тоже одна бабулька явно не в себе, сидит у рояля и тоскует. Время от времени тычет пальцем в клавиши, но никакой мелодии не выходит. Еще одна женщина, которую почти заслоняет собой кофейный автомат с пирамидкой пластиковых стаканчиков, смотрит так, будто от здешней скуки обратилась в камень. Хотя нет! – это же явно сотрудница заведения: на ней та же форма со светло-зелеными брюками, что и на Кристи.
– Видите? – понизив голос, сказала Кристи. – Просто подойдите, поздоровайтесь и постарайтесь не испугать. Имейте в виду, что она может вас и… Ладно. Давайте.
Тут и он увидел Фиону, которая сидела к нему в профиль рядом с одним из карточных столиков, но не играла. Ее лицо выглядело слегка одутловатым, складка на щеке даже заслоняла уголок рта, чего раньше не наблюдалось. Она смотрела за игрой мужчины, к которому сидела ближе всех. Тот держал карты чуть повернутыми, чтобы их могла видеть и она. Когда Грант подошел к столу ближе, Фиона подняла взгляд. Они все подняли взгляды – все игроки, сидевшие за столом, – и с неудовольствием на него посмотрели. И тут же опять уставились в свои карты, как бы отметая всякую мысль о возможном вторжении.
Но Фиона улыбнулась своей кривенькой, смущенной, лукавой и очаровательной улыбкой, отпихнула стул и подошла к нему, приложив палец к губам.
– Бридж, – прошептала она. – Ужасно серьезная игра. Они на ней просто двинулись. – И, увлекая его к кофейному столику, продолжала болтать: – Помню, в колледже я сама вроде них была. Бывало, лекции побоку, завалимся с подружками в комнату отдыха, закурим – и давай резаться в карты, как шпана последняя. Одну звали Феба, а вот других не помню.
– Феба Харт! – вспомнил Грант.
В памяти нарисовалась маленькая черноглазая девчонка с впалой грудью, – а ведь теперь она, поди, умерла уже. Вот они сидят – и Фиона, и Феба, и те другие, – окутанные облаками дыма и азартные, как ведьмы.
– А ты что, тоже ее знал? – удивилась Фиона, адресуя свою улыбку теперь как бы той женщине, что обратилась в камень. – Ты чего-нибудь хочешь? Чашечку чаю? Боюсь, кофе здесь не очень-то…
В обозримом прошлом Грант никогда не пил чай.
