Майкл Каннингем - Плоть и кровь
И вот здесь, в ресторане, вглядываясь в своего пылкого и хрупкого сына, в его стареющие руки, Мэри поняла наконец, раз и навсегда, что она не такая женщина. Что она — это она. Что за спиной у нее долгая, путаная жизнь. Что она может лишь слушать с любовью и опасениями и сына, и низкие, далекие раскаты своего гнева, смотреть, как сын смущенно улыбается, как неуверенно и робко рассказывает о мужчине, которого любит.
— Для меня все это загадка, — говорил Билли. — Он не самый большой красавец из тех, кого я знал. Гарри очень умен и добр, но он — не воплощение моей мечты. Похоже, я просто люблю его. И ничего подобного со мной никогда не происходило, даже похожего ничего. Понимаешь, он мне интересен — и чем дальше, тем больше.
— Звучит серьезно, — сказала Мэри.
— Серьезно и есть, — ответил Билли. — Во всяком случае, я так думаю. Ты не хочешь познакомиться с ним?
И Мэри вспомнила, совсем неожиданно, как два года назад шла по Центральному парку с Кассандрой и Джамалем. С непонятным ей мальчиком, в котором ее кровь смешалась с кровью чернокожего мужчины, так ни разу ею и не увиденного. Вспомнила лицо Кассандры, вспомнила, каким старым и повелительным стало оно, когда Кассандра отбросила все притворство, всю игру в девическую задушевность.
Как она тогда сказала? «Может настать день, когда вы ему понадобитесь». Что-то в этом роде. «Не хочется, чтобы он жил с чужими людьми».
И вспомнила о крыльях, едва не коснувшихся ее лица.
— Да, — ответила она. — Да, конечно хочу.
1992
За домами лежала зеленая пустота. Глубокое пространство жужжащей травы. Бен шел с Эндрю и Тревором, они напевали «Джереми», подсинивали воздух дымком сигарет.
— Я люблю Мэри Келли, — сказал Эндрю. — Серьезно говорю: люблю Мэри Келли.
Эндрю был мальчиком крупным и обладал романтическим бесстрашием. Тревор ростом сравнительно с ним не вышел, зато был более уравновешенным, более осторожным и смешливым.
Бен молчал. Он не упускал Эндрю и Тревора из виду, безмолвно говоря себе: кто-нибудь обо всем узнает. Сам узнает и им скажет.
— Все, что ты любишь, это сиськи Мэри Келли, — сказал Тревор. — Ровно два с половиной фунта Мэри Келли, вот во что ты влюблен, мудила.
— Они весят больше двух с половиной фунтов.
— А ты взвешивал?
— Поверь мне.
— Ага. Было бы кому.
— Тогда отсоси у меня.
— Это как скажешь.
Они углублялись в зелень. Эндрю — светловолосый, с легкой походкой. Тревор — широкоплечий, собранный, старающийся не выставлять напоказ свою силу, не давать воли привычке посмеиваться над людьми.
За их спинами в окнах домов отражались квадраты вечереющего неба. В полумраке белели цветы. На лужайках с шипением вырывались из брызгалок спиральные струйки воды.
— Мэри Келли — богиня, на хер, — сказал Эндрю. — И может поиметь меня, как только захочет.
Тревор расхохотался — так громко, что напугал ворону, и она косо снялась с ели и, медленно помахивая крыльями, полетела — живой иллюстрацией понятия черноты.
— Мэри Келли уже имеет всю футбольную команду, — сказал он. — Даже две, старшую и младшую.
Бен молча шел за ними. Он не смотрел на спины своих друзей, на их бесхитростные сильные изгибы.
— Мэри Келли — поблядушка, это верно, — сказал Эндрю, — и все-таки целой футбольной команде она никогда не давала. Она вообще не всякому дает.
— Единственные в старших и младших классах парни, которым не давала Мэри Келли, это пидоры, — сообщил Эндрю. — Эй, Бен?
— Что?
— Сигареты у тебя?
— Да.
Тревор остановился, вытянул из пачки сигарету, закурил. Затянулся, закрыв глаза, наслаждаясь дымом. И спросил у Бена:
— Как считаешь, есть у Эндрю шанс вставить Мэри Келли?
— Мэри Келли — старшеклассница, — ответил Бен.
— А я бы и не подумал двенадцатилетку валять, — сказал Эндрю. — Такие связи недолговечны.
Бен раскурил сигарету, протянул ее Эндрю, раскурил еще одну, для себя. Эндрю вставил в губы сигарету, которую только что держала рука Бена, затянулся. Выпустил изо рта неровную голубовато-серую струйку дыма.
И сказал:
— Нет уж, спасибо. Всем бабам, каких я хочу, семнадцать, на хер, лет.
— Ты бы лучше хотел тех, каких получить можешь, — сказал Тревор.
— Я не могу хотеть тех, кого не хочу.
— А вот я всех хочу, — сказал Тревор. — Старых хочу, молодых хочу, жирных и тех, у которых все волосы от химиотерапии повылазили.
— Ой-ой-ой.
— А ты, Бен?
— Что?
— Ты какой-то тихий сегодня.
— Да, — сказал Бен.
— Мы тебе не досаждаем, нет?
— Вы мне не досаждаете.
— Тебя наши разговоры о бабах не оскорбляют?
— Нет. Не оскорбляют.
— Ну и хорошо.
Молчание. Когда они только еще познакомились, маленькими, довольно было лишь твоего присутствия рядом. Способности рисковать, силы, да просто умения играть. А теперь начались перемены, и ты должен научиться говорить как-то иначе. Обладать целой галактикой желаний и языком, позволяющим их выражать.
— Бен у нас парень крутой, — сказал Эндрю. — Делает что хочет, а болтать об этом не любит.
Когда придет время возненавидеть меня, подумал Бен, Эндрю будет последним.
— У Бена, — сообщил Тревор, — хрен до колена.
— Заткнись, — сказал ему Эндрю.
— Или, может, у тебя вообще не стоит?
— Хватит, Тревор.
— Или у тебя членик с гулькин нос?
Эндрю ударил Тревора по спине тылом ладони — сильно, тот даже пошатнулся. И едва не упал. Он отскочил, моргая и щурясь, пытаясь понять, что произошло. Воздух вокруг Тревора уплотнился от недоумения, он вглядывался в Эндрю так, точно Эндрю ссохся в размерах, стал трудноразличимым.
— С друзьями так не разговаривают, — сказал Эндрю.
— Я же пошутил, мать твою.
— Не смешно.
Тревор со свистом втянул воздух, возмущенно и озлобленно. Этого он не забудет.
— Это же шутка, старик, — сказал он. — Могли бы и посмеяться, мудилы.
— Мне такие шутки не нравятся, — ответил Эндрю.
При его габаритах он мог быть великодушным, защищать других. Мог себе это позволить. На Эндрю довольно было взглянуть, чтобы увидеть все его будущее, как на ладони. Резное, стоически красивое лицо, рука, словно созданная для сильной подачи.
— Ладно, пошли отсюда, — сказал Тревор.
Однако с места никто из них не стронулся. Они стояли, пряча в ладонях сигареты, посреди тускнеющей зелени. Дома за их спинами, череда черных деревьев впереди, у озера. Они стояли и смотрели, как деревья окутываются темнотой.
Дома мать разливала суп из зеленой супницы. Парок, поднимаясь, овевал усталую красоту ее лица. В мире присутствовало тяготение к добру. Оно коренилось здесь, в доме Бена, где лелеяли каждую суповую чашку и каждую ложку. Где сам Бен — во всех его возрастах — улыбался со стен из-за стекла.
— Я вот все думала, думала, — сказала мать, — может быть, нам стоит открыть счет и откладывать на него деньги, которые пойдут на образование сына Зои.
Она поставила перед Беном чашку с супом, сняла со стола другую, отцовскую.
— Хмм, — отозвался отец.
— Мне за него неспокойно. Никто не думает, на что он будет жить, мальчик просто растет, а как — никому не интересно.
— А кто в этом виноват?
— Дело же не в том, кто виноват. Мы можем немного помочь ему, вот что главное.
Бен понес ко рту ложку супа.
— Разумеется, можем, — согласился отец. — А что думаешь о Джамале ты, Бен?
Комната поплыла от жара, полыхнувшего в голове Бена. Ложка замерла перед его ртом. Он поднял на отца взгляд, выговорил:
— Джамаль хороший.
Отец сказал:
— Ты его двоюродный брат, ты старше, чем он, и ты, ну, вроде как пример, который не помешал бы мальчику. Собственно, ты самое близкое подобие старшего брата, какое у него есть.
Бен постарался сделать так, чтобы в лице его ничто не изменилось. Остаться таким, какой он всегда.
— Угу.
— Может, нам стоит попросить его почаще бывать у нас, — сказал отец. — Пусть побегает по лесу, немного спустит пар. А ты взял бы его под свою опеку, ты не против?
Отца Бена переполняли тревожные надежды. Столь многое зависело от него. Ему приходилось с раннего утра и до позднего вечера работать в Ассамблее штата. Оплачивать все расходы, аккуратно водить машину, думать о заботах большого мира. Приходилось каждое утро вновь воспроизводить себя, терпеливого человека, которому предстоит усовершенствовать работу правительства: сейчас — Коннектикута, а вскоре и всей страны, — обращаться в упрямую силу, которая коренится в его познаниях, в его нелюбви к лености и расточительству.
— Конечно, — ответил Бен. Хорошим таким голосом. Голос ему понравился.
