Арсений Дежуров - Слуга господина доктора
(Озирается в поисках ея).
«Смерть богов наступает внезапно — она подобна волне смрадна, на мгновение смутившей летний зной», — писала «Тибетская книга мертвых». Моя любовь к Робертине умерла внезапно. Нет, не внезапно, скоропостижно, я все время путаю. Она умерла дня в три. День я проснулся и понял, что люблю ее меньше в половину, следующий — на четверть от вчерашнего, а потом я понял, что не люблю ее вовсе. Ведь по сути дела, в основе моего чувства к ней лежала нагая чувственность. Я любил ее красоту, а за красоту полюбил все негустое прочее. «Она глупа? — восхищался я, — тем более я люблю ее. Распутна? Я буду любить ее за это. Равнодушна ко мне? Я буду любить ее вопреки этому». Ныне чувственность умерла во мне, ее смерть прокатилась волной смрада. Я стал равнодушен к Робертининому телу и перестал различать душу, вместилищем которой оно являлось. Я помню, как в одну из первых наших ночей я покрывал ее тело поцелуями (сейчас мне было стеснительно вспоминать это), а она, привычная к ласкам, равнодушно барабанила пальчиками по спинке дивана. Теперь же все поменялось, все! Моя половая жизнь приобрела качество скучного и необходимого отправления, которое я старался манкировать. Тем меньше она это видела! «Мне так нравится занимаца с табою любовью, а тагже потискать тебя по лоскать, поговорить, преготовить тебе пакушить постирать что нибуть тебе, погулять с табою, а самое главное мне нравица писать тебе письма. Арсик когда ты рядом сомной у меня столько появляеца инергии благодаря тебе мне хочица горы свернуть для тебя».
Я ощущал себя совершеннейшим подонком, шельмецом. Что ли я не рассуждал про себя об ответственности перед любящими? О, как я люблю говорить об ответственности перед любящими! И ведь мне было что рассказать — и как умно и в поэтическом тоне. Что же мне было делать теперь с моими моральными концептами?
Нет, мне кажется, Ты все не понимаешь. Я знал, что любовь преходяща, я читал в книжках, мне в кино показывали, но у меня, Дашенька, милый Даша, ведь не было ничего такого. Бывало, что меня любили и я не любил, или любил, но мало. Или я любил, а меня не любили, а там, глядишь, и я остывал. Но такого, чтобы меня любили и я любил, такого не было никогда или было все как-то наперекосяк, на уровне чемоданов и зонтиков, в каком-то гнилом намеке, а вовсе не слияние душ, не обожествленное таинство тела. И вот сейчас-то только, в двадцать шесть годов, на излете молодости я впервые пригубил счастье любви, чтобы с отвращением отставить чашу. Я-то думал, что со мной этого не случится, я-то думал, что я иной, что я лучше всех, что я один вопреки всему миру этому поганому смогу любить, только дайте же мне любить, дайте!.. И вот уж нетрудное ярмо любви натерло мне холку.
Я сопротивлялся растущему во мне отвращению к Робертине. Я Богу обиновался любить ее до гробовой доски. Я помнил об этом. Интересно, а выполнил ли я хоть один из моих обетов Мировому Духу? Нет, правда, интересно. Я понимаю, сейчас некстати, но все же? Вот, например, в девятом классе, когда меня рвало портвейном, я же обещал, что, коли выживу, брошу пить. Нет, ведь обещал?
Ну да ладно, это другой, конечно, разговор, другой вовсе, навзничь другой, а покамест я маялся, чувствуя, что конец близок, и себя накануне конца полагал палачом. Тем трогательнее заботилась обо мне Робертина. Чем гаже становился я в собственных глазах, тем более приобретала она черты святости. Ты знаешь… странное дело… может быть, Ты скажешь, что я маньяк… Но мне показалось, что она стала напоминать Марину. Мне даже показалось, что она стала пахнуть, как Марина. Право слово — сюжет для Эдгара По.
«Знаешь Арсик, — писала она в кротости, — я потебе так сильно скучаю когда тебя нет рядом. Мне хочица за тобой ухажевать опстировать тебя готовить тебе вкусные блюда укладовать тебя бай бай хочется зделоть так чтоба утебя никогда не было проблем ни вчем. Ну нечего унас итак Арсик все хорошо. Единственоя я прашу тебя одивайся когда идеш на работу по теплея не застужай мой милой себя. И обизательно бири на работу что нибуть покушить хотябо бутерброды с маслом и сыром иычка свори себе штучке три. Если сыра и масло и яиц дома нет надо купить а мама с утра тебе и преготовит. Я уверина ты небося на работе целой день галодной ненадо мой миленький голодать вить тыжа у меня кот да еще усерийский значит должен кушить а то сил небудет мышей ловить. Вобщем слушой меня и делой так как я тибе здеся написала низостовляй меня и зо этих пустеков пережевать договорилися котярушка».
Тут же a propos должен заметить для полноты картины, что маялся я собственной аморальностью ровно сутки в неделю, пока видел ее перед собой. Остатние же шесть дней, что я делил между студентами, я оставался католически морален — к восторгу жизнелюбивого Степы и угнетению мрачного духа Дани. Шесть дней я бывал самоуверен и жизни знаток, затем чтобы на седьмой схватиться за скудеющие кудри и завопить: «Боже, что за х…йня?! Боже, сделай все как хорошо, я все перепутал, у меня ничего не получилось!» Мне хотелось начать сначала, чтобы не было никакой Робертины, и вообще любви. Я же чувствовал, что вылюбился, что не надо мне больше ничего, что я насосался любовью, как клоп, что остались какие-то крошки — студентов прикармливать от Алеши Аптовцева до Фили Григорьяна (в алфавитном убывании), — так мне и не надо более.
Ну не смогла я, мужик, не смогла…
Отвращение к себе пухло как аневризма. Мало того, что я отвращался сердцем от Робертины, я и сам себе был пакостно противен. Зачем мне все это было, зачем? Не я ли, светясь залысинами, изящный, стройный говорю за кафедрой о европейском одиночестве, выделяя звук «р» в красивых словах — «рроман», «Веррлен». Не в моих ли грустных глазах угадывается тоска ангела, оступившегося с небес? Ей богу, я стал относиться к себе так, как относились ко мне мои студенты. Трогательный и прекрасный — что я делал рядом с этой вульгарной, слабоумной особой, которая притязает на мое сердце и гениталии? Зачем это мне, зачем? Отчего я не сдержал в себе демонов похоти? Отчего я не переболел животной тоской пола и не дождался комсовского счастья чистым?
Конечно, я вовсе не желал вернуться к Марине. Безвозвратно погибло не только воспоминание о ложном чувстве, но и самая память о том, что когда-то я играл в него. Теперь мне уж казалось, что я невзлюбил Марину с первой встречи, мне казалось, что так и было, и спроси меня кто, как же случилось, что мы через силу прожили более двух лет, я бы немало был бы удивлен этому откровенному паралогизму. Сейчас мне казалось, что судьба моя — монашеская. Что также, как я не ем зверьков, так же мне надо бежать земной любви. Да, мне казалось, я едва не был уверен в том, что смогу, да-да, я был уверен в том, что смогу — не любить больше. Любить если, то только хрустальной бесполой любовью персонажей Платона. Но на пути к этому платоническому счастью стояла Робертина, Робертина и несть ей конца.
Ты знаешь, я стал давать ей больше денег — больше, чем мог позволить себе. Я продал несколько дорогих книг, которыми был горд как украшением моей библиотеки. Я выпросил денег у отца. Знаешь зачем? Я испугался мысли, которая все чаще и чаще внезапно посещала меня, заставая врасплох, в момент душевного отдохновения на комиссаржевских лицах. А что если ей недостанет денег? Она и так живет впроголодь. Ведь тогда она, верно, опять вынуждена будет вернуться к тому единственному мастерству, ей известному? Смогу ли я, как благородный человек, жить с ней после? Тотчас я понимал, что если эта мысль материализуется, то я уж не смогу называть себя благородным человеком, и нарочито стал пещись о сохранении нашего союза, так для меня не желанного. Однако всякий раз, встречаясь с ней, я с надеждой искал следов ее измены. Ее шея была бела — без следов страсти, она курила «Приму» — никто не позаботился снабдить ее дорогими сигаретами. Она была чиста передо мной, и, как ей казалось, — «Спасена!» Однако же голос с небес уже готов был произнести: «Погибла!»
Я сопротивлялся подлости, я слабоголосо, визгливо старался быть моральным! Но неотвратимая сила влекла меня дальше по жизни — Робертина не поспевала за мной. Секира Разлучительницы собраний и Разрушительницы наслаждений уже была подъята, хотя еще не опустилась. Покамест Робертина сидела в Крюкове, пускала колечки, писала письма.
«ЛЮБИМОЙ мой котярушка думою время прошло достаточно много как я тебе неписала писем вот я и ришила написать тебе свое очередноя письмо надеюся вобиде ты небудеш шутка конешно. ЛЮБИМОЙ мой Арсик прошло всего три дня но я уже по тебе сильно скучаю. Арсик до нашей встречи осталося шесть дней. Ивот я жду недаждуся когда эти шесть дней пролетят и мы снова с табою встретемся и будем единое целоя Арсик поверь мне эти шесть дней для меня тянуца как шесть лет. Это проста не выносима. ЛЮБИМОЙ ты проста представить себе неможешь кокая это мука сидеть и ждать Арсик я надеюся что ты токовоже мнения и обомне если конешно ты меня попрежнему ЛЮБИШЬ Арсик я очень хочю на это надеяца Вить ты у меня единственный кому я могу дорить свою ЛЮБОВЬ я уже обэтом тебе и писала и говорила что ты у меня первый и последний кого я понастоящиму ЛЮБЛЮ не зряжа у нас 5 июня исполница восемь месцев как мы любим друг друга где восемь месецов там и восемь лет будет и чем больша тем лутша Госпоть-бох подарил нам это щастья а мы будем нашо щастья биречь и охронять чтоба с нами неслучилосьба и гдебо бы неболи. Ты просто непредстовляешь себе как сильно я тебя люблю. Конешно я заладила в своих письмах что люблю, люблю тебя но эта так и ненописать этого я немогу потомучто я диствительно тебя сильно ЛЮБЛЮ. Пока тебя нету у меня у меня одно утешения это Пепси-кола. Течение двух дней Понедельника и Вторника глежу на Пепси-колу и вспоминаю наш Арбат. как мы стабою проводиле время Вить это было проста чтота как в сказки. И сищас у нас стабою тожа щасливые встречи и я уверина что остальные нам толька завидуют нашиму с частью нашей любви супружеской.
