Су.а - Кинтана Пилар

Собакам уже полгода исполнилось. Пес доньи Элодии растянулся на пляже за рестораном, там, где раньше проводила время его мать. Он был средних размеров, как и сука Дамарис, но этим их сходство и ограничивалось. Острые уши, мохнатая черная шерсть. А у ее псинки ушки оставались висячими, а шерстка была серой и короткой. Никому бы и в голову не пришло, что эти двое – из одного помета. На Дамарис накатило острое желание вернуться домой – обнять собаку, удостовериться, что с ней все хорошо. Но сегодня был день рождения тети Хильмы, и она заставила себя пойти дальше, в соседний городок.

Двигаться тете Хильме после перенесенного инсульта было тяжело, и теперь она проводила время в кресле-качалке, которую для нее то и дело переносили из гостиной в переднюю, а из передней – обратно в гостиную. Спала она в комнате со своими двумя дочками и внучками Люсмилы. Муж старшей дочери работал в Буэнавентуре и наведывался к ним только по выходным, да и то не каждую неделю. В другой комнате спали Люсмила с мужем. Он работал на стройке, а она продавала товары по каталогу: одежду, парфюмерию, косметику, кератиновые гели для выпрямления волос, наборы кухонной посуды… Дела у них шли неплохо. Домик небольшой, зато кирпичный, к тому же с обстановкой: овальный обеденный стол из дерева и гостиный гарнитур с двумя диванами, обитыми тканью в цветочек.

Пообедали рисом с креветками, спели деньрожденную песенку и закончили трапезу заказанным в Буэнавентуре тортом с голубым кремом. Девочки вручили прабабушке подарок, и она прослезилась. Дамарис приобняла ее за плечи и стала тихонько поглаживать. Но девочки немедленно захотели поиграть с тетей Дамарис, повиснув у нее на ногах и руках. Дверь и все окна были раскрыты настежь, но солнце стояло в зените, да еще и при полном штиле – самого легкого бриза и того не было. Люсмила с дочками обмахивались каталогами, тетя Хильма мерно раскачивалась в своем кресле, а девочки продолжали прыгать и карабкаться по уже запыхавшейся Дамарис.

– Хватит уже, – повторяла она им, – пожалуйста, уймитесь.

Но девочки не унимались, пока наконец Люсмила на них не прикрикнула и не отправила в другую комнату.

Вечером, на обратном пути в свою деревню, Дамарис прошла мимо торговцев местными сувенирами. С причала все еще тянулись туристы – пешком или в моторикшах, с сумками на плече, усталые и потные. Но большая их часть уже успела устроиться в отелях, и теперь немалое их количество прогуливалось, разглядывая плетеные кувшины и сомбреро, а также головы из тыквы, разложенные индейцами на лежащих прямо на земле выцветших простынях. Пробиться сквозь эту толпу было нелегко.

В какой-то момент Дамарис увязла в толпе, застряв как раз возле торгового места Химены, отличавшегося в лучшую сторону от соседних, индейских. Поднятое над землей сооружение с пластиковой крышей и прилавком, обитым синим бархатом. Продавала она браслеты, бусы, кольца на пальцы, кольца в уши, вязаные шали, рисовую бумагу и трубки для курения марихуаны. Взгляды Дамарис и Химены встретились, Химена встала и заговорила с ней.

– А у меня щенка убили, – сказала она.

До этого самого момента знакомы они не были и друг с другом никогда не разговаривали.

– Да, донья Элодия мне так и сказала.

– Это соседи сделали, ублюдки эдакие.

Дамарис почувствовала себя неловко оттого, что та, обращаясь к ней, так плохо отзывается о каких-то людях, а она ни малейшего понятия не имеет, о ком речь. Но в то же время ей было жаль Химену. От нее попахивало марихуаной, голос был хриплым от сигарет, кожа – покрытой пятнами и изрезанной морщинами, а по корням волос, которые она носила распущенными и красила в черный цвет, было видно, что та уже совсем седая. Химена рассказала, что несколько недель назад соседская курица перелетела через забор, ну собака ее и придушила – а курица-то, между прочим, была на ее территории, и вот теперь каким-то загадочным образом пес у нее сдох. Химена не располагала никаким доказательством вины соседей и даже не могла утверждать, что собака была отравлена. Дамарис подумала про себя, что пес мог умереть и по какой-то другой причине – его могла ужалить гадюка или какая-то болезнь сгубить, например, и что если Химена пришла в такую ярость и так злится на соседей, так это только для того, чтобы не завыть от тоски.

– А я ведь суку хотела, – призналась ей Химена, – но донья Элодия сказала, что единственную девочку из всего помета вы уже забрали, так что пришлось мне взять кобелька. Он такой крошечный был, помните, какими все они тогда были? А мой Симонсито – он ведь на ладошке у меня помещался.

Придя домой, Дамарис обрадовалась своей собаке не меньше, чем собака своей хозяйке, так что она долго ее гладила и чесала животине за ушами, пока не заметила, что руки у нее от этого занятия здорово испачкались. И решила псину искупать. Солнце по-прежнему припекало, так что Дамарис и самой хотелось освежиться, смыть пот после долгой прогулки. Она мыла собаку около купели – щеткой и жидким мылом, которым обычно стирала белье, к явному неудовольствию животного: воду псина откровенно ненавидела – опускала голову и поджимала хвост.

Потом, пока собака сохла в последних лучах солнца, Дамарис постирала нижнее белье, замоченное с утра, и искупалась сама. Поскольку душа в хижине не было, они всегда мылись в купели, не снимая одежды и обливаясь водой из тотумы [3]. Небо заиграло красками заката. Словно пожар заполыхал, а море стало пурпурным. Когда она развесила белье на раскладной сушилке, стоявшей под крышей летней кухни, и уложила собаку, что все еще дулась на нее из-за купания, на спальное место – сложенный пополам матрасик, покрытый сверху старыми полотенцами, уже стемнело.

Ночью дождя не было, но им пришлось закрыть входную дверь и все окна, потому что в воздухе тучами клубились «гвоздики», микроскопические москиты с жалами-иголками. Рохелио сходил за старой помятой кастрюлей, хранившейся у них под домом, натолкал в нее кокосовых волокон и поджег. Огонь разгорелся, и мошкара на какое-то время исчезла, но, как только дым развеялся, снова налетела, так что оба они схватились за тряпки и принялись ими размахивать, разгоняя эту нечисть. Посмотреть спокойно сериал не получилось. Было так жарко, что у него под мышками расползались пятна пота, а у нее за ушами бежали ручейки.

– Что ж это, дождь так и не соберется? – стенала Дамарис, обмахиваясь тряпкой.

Рохелио не ответил и пошел ложиться. Она осталась перед телевизором, потому что слишком хорошо знала, что при такой жаре, да еще и с безжалостными москитами уснуть не получится.

После полуночи, когда по телику шел уже телемагазин, тьму внезапно разорвала молния, близко-близко, осветив на мгновение все вокруг. Дамарис от неожиданности вскрикнула, электричество отключилось, и на землю обрушились потоки – с молниями и громом, и такие мощные, будто на крышу опрокидывают бадью за бадьей. Однако воздух посвежел, москиты исчезли, и Дамарис, пребывая в полной уверенности, что собака ее под крышей и ей ничто не грозит, пошла спать.

Утром дождь продолжал идти, а поскольку спать она легла далеко за полночь, то поднялась поздно. Пол был холодным и мокрым, а в кастрюле, в которой вечером жгли кокосовые волокна, собиралась вода, капавшая посреди гостиной с потолка. Света в доме по-прежнему не было, так что Рохелио устроился на одном из пластиковых стульев перед мертвым телевизором, попивая кофе, который он, судя по всему, сварил в летней кухне во дворе.

– Эта твоя сучка наделала ночью делов, – сказал он.

Дамарис испугалась – и не потому, что собака могла что-то сотворить, а потому, что Рохелио уже, должно быть, наказал ее, пользуясь тем, что самой ее рядом не было.

– Что ты с ней сделал?!

– Я – ничего, а вот она тебе несколько лифчиков в хлам уделала.

Дамарис со всех ног бросилась на улицу. Там ничего не было видно: ни моря, ни островов, ни деревни, вообще ничего, кроме дождя – белого на расстоянии, словно тюлевая занавеска, стекавшего ручьями по скатам крыши, галереям и лестницам большого дома. Добежав до кухни, Дамарис вымокла насквозь. Ее трусы и трусы Рохелио, которые она вчера вечером повесила сушиться, были на месте. А вот лифчики, три штуки, валялись на полу, разодранные. Собака робко и виновато виляла хвостом, но выглядела неплохо. Дамарис внимательно осмотрела ее с головы до кончика хвоста и, убедившись, что псина цела и невредима, испытала такое облегчение, что вместо того, чтобы отругать, обняла ее и зашептала, что это ерунда, ничего страшного, что она все поняла и никогда больше купать ее не будет.