Энтомология для слабонервных - Качур Катя

– Пошли, – скомандовал Аркашка, – Лёвка пришёл.

Они с Элей бесшумно оделись, перелезли через раскладушку и, подперев дверь отцовской майкой, чтобы не скрипела, вышли во двор. Лёвка дрожал, стуча зубами.

– Я в окно увидел, как Равиль выходит из дома, побежал за ним, он снова направился к котельной, а я сразу к вам! – захлёбываясь, протараторил Фегин.

– Да ты смельчак, оказывается! – восхитилась Эля.

Лёвка просиял. Ради её одобрения он все эти дни душил в себе животный страх.

– Бежим! – И они ринулись к речке Саларке.

Руины котельной из красного кирпича напоминали средневековый замок. Днём она отражалась в дрожащей воде, будто позировала великому художнику, а ночью под мусульманским полумесяцем казалась согнутой зловещей старухой в парандже. Ни окон, ни дверей здесь давно не было, лишь кромешной чернотой зияли проёмы входов с разных сторон здания. Аркашка с Лёвкой хорошо знали этот лабиринт. Они часто всем классом играли здесь в прятки или казаки-разбойники. Забежав в один проем, поплутав среди стен, переходов и небольших цехов, можно было выйти на улицу совсем с другого конца. Окрылённый Элиным восхищением, Лёвка пошёл вперёд, за ним на цыпочках, тихо ступая по битому кирпичу и гравию, крались Аркашка с Элей. В абсолютной тишине несложно было услышать чей-то полушёпот. Троица пошла на звук и замерла, прижавшись к обвалившейся стене большого помещения с гигантским паровым котлом. Внутри разговаривали двое мужчин один напирал, другой оправдывался. Сквозь большие пробоины в кирпичной кладке можно было различить фигуры исполинов, одним из которых был явно Равиль в своей привычной куртке и кепке, а другой оказался облачённым в длинный балахон.

– Да, говорю тебе, никто меня никуда не собирается упекать, я на допросах всё уже рассказал: ничего не видел, ничего не слышал. Когда заходил в туалет, никакого трупа не было. Они мне поверили, отпустили, – испуганно шептал Равиль.

– Почему весь район жужжит, что тебя снова дёрнут и начнут колоть? – давил мужик в балахоне.

– А я почём знаю? Даже и дёрнут, ничего от меня не услышат. Не видел я тебя в ту ночь. Точка.

Разговор, по-видимому, был начат давно и уже подходил к финальной фазе. Казалось, о чём-то договорившись, мужчины двинулись к дверному проёму в сторону цеха, где стояли дети. Те от ужаса ещё плотнее вжались в стену и буквально окаменели. Равиль шёл впереди. Мужик в балахоне сзади. «Так вот почему поп!» – Ужасная догадка промелькнула в голове Аркашки, когда на расстоянии трёх-четырёх метров сбоку, кроша гравий мощными ботинками, прошли переговорщики. От чёрной фигуры в балахоне оторвался и прорезал ноздри запах православной церкви, словно в храме плавились восковые свечи. Тот запах, к которому Аркашка прикипел с детства, который успокаивал и умиротворял его всякий раз, когда он подходил к родному дому. Это были янтарные пары канифоли, и, сползая по стене, встретившись глазами с Лёвкой, Аркашка беззвучно произнёс губами: «Паяльник!»

Фегин закрыл рот руками и втянул голову в плечи. Эля была неподвижна, как нефритовая статуэтка. Внезапно, прежде чем скрыться за проходом в следующее помещение, Паяльник сделал резкое движение, и с коротким хриплым вскриком Равиль рухнул на месте, будто его ноги подсекли ковбойским лассо. Паяльник ещё двумя глухими ударами, видимо ножом, проткнул тело Равиля, выдохнул, сел рядом с мертвецом и закурил. Красный огонёк бесконечно долго мерцал в кромешной темноте, описывая адскую дугу, которая впечаталась в нежную Аркашкину память раскалённой добела подковой. Он ждал, что вот-вот дядя Гриша обернётся и кожей почувствует в противоположном углу пустого цеха детское прерывистое дыхание, возведённое смертельным ужасом в геометрическую прогрессию. Но Паяльник не обернулся. Докурив, он встал, с тяжёлым кряхтением подцепил за ноги Равиля и потащил его по предательски шумному гравию к ближайшему выходу. Спустя пару минут обезумевшая от страха троица услышала мощный всплеск. Тело рыночного заточника торопливо приняла в свои объятия ледяная вода Саларки.

Придя в себя, не сказав друг другу ни слова, дети рванули в разные стороны. Лёвка змеёй скользнул в ближайшие дворы, Аркашка с Элей галопом понеслись к своему дому. По дороге Аркашка всё время спотыкался из-за попавшего в ботинок куска гравия, пару раз упал, разбив в кровь локти и колени, но не почувствовал боли и поскакал дальше. Рядом с домом Эля остановилась.

– Если он уже вернулся, скажем, что искали клад во дворе.

– Свет в его окне не горит, – прохрипел Аркашка, и они тихо прокрались в свою комнату.

Сонная Бэлла Абрамовна стояла в дверях с полотенцем.

– Вы где были, паршивцы? – не включая электричества, гневно прошипела она.

– Мам, мы там во дворе… ну, мы прощались, слушали цикад… Давай спать…

Эля пошла за занавеску к родителям и отключилась, только положив ухо на подушку. Аркашка лежал с открытыми глазами и чувствовал, как холод наполняет каждую клетку его тела, затвердевает и рвёт в клочья оболочки сосудов и органов. Его трясло, как всегда бывало при растущей температуре, раны на локтях и коленях буквально извергались болью. Невыносимо хотелось пи́сать, но перспектива выйти в общий с убийцей коридор и дойти до туалета ужасала тело и разум. Кое-как он погрузился в сон, в котором несколько раз подходил к унитазу в надежде облегчить мочевой пузырь, но вожделенный унитаз исчезал, в уборную набивались какие-то люди, смеялись над ним и тыкали пальцем. От последнего тычка он проснулся и увидел над собой Элю, пахнущую зубной пастой и одетую в нарядное платье.

– Мотив, – прошептала Эля.

– Чтоооо?!! – застонал Аркашка.

– Главное – понять мотив его убийств, это тебе не виньетка тутового шелкопряда. – Она была спокойна, как всегда, и Аркашке показалось, что всё увиденное ночью – его персональный бредовый сон.

– Аааа, – прохрипел он невнятно.

– Когда выяснишь, напиши мне письмо. Я буду ждать. Очень буду ждать.

Полёт шелкопряда

Шумные родители Эли уже расцеловались с Аркашкиными отцом и матерью, взяли чемоданы и начали штурм раскладушки, пытаясь переступить через Аркашку, спотыкаясь и толкая его в бока.

– Да проснись уже! – крикнул ему отец. – Убери свою развалюху, люди не могут выйти!

Аркашка поднялся, нащупал тапки и, не обращая ни на кого внимания, болтаясь, как паутина на ветру, побрёл к туалету. В коридоре он наткнулся на дядю Додика, который по красным треснутым губам пацана сразу понял, что у того лихорадка.

– Дя-дя До-дик, – стуча зубами, выдавил Аркашка. – Мне на-до что-то вам рас-ска-зать.

– Додик, я за тобой умываться! – Из дальней комнаты как ни в чём не бывало выглянул Гриша и приветливо помахал огромной пятернёй.

Аркашка осёкся, юркнул в уборную и трясущимися пальцами долго задвигал за собой шпингалет. Струя лилась бесконечно, то стихая, то набирая силу, будто кто-то подкачивал в бездонный резервуар горячую жёлтую жидкость. До комнаты он дошёл, держась за стены, и сразу рухнул в родительскую кровать – раскладушку уже свернули.

– Бэлла, намажь его водой с уксусом, опять горит, – крикнул из коридора дядя Додик.

Аркашка вцепился в мамин рукав и, распахнув безумные глаза, прошептал:

– Мам, спой мне колыбельную про барашка! Из твоей тетрадки!

– Какую колыбельную, утро! – засмеялась Бэлла. – Мы уходим на работу.

У мамы была тетрадь со стихами собственного сочинения, доставшаяся ещё от бабушки-рифмоплетки. Бэлла нередко вписывала туда новые опусы, в том числе и колыбельные, которые придумала для сына. Когда Аркашка не мог заснуть, переполненный впечатлениями, она тихо напевала ему на ушко красивым грудным голосом. Вот и сейчас, видя Аркашкино безумие, сжалилась, натянула на него одеяло и обволокла нежной пушистой мелодией.

У барашка два рожка,

У барашка шерсть в кружочек.

Призадумайся, дружочек,

Жизнь его не так легка.

Он сидит на бережке,

Рядом прыгают лягушки,