Империя света - Енха Ким

«Как сообщает японское информационное агентство Киодо, 15 декабря в 10 часов вечера звезда профессионального реслинга Рикидодзан скончался в больнице Санно от перитонита, развившегося в результате ножевого ранения в живот. Рикидодзан был госпитализирован в ночь на 8 декабря, после того как в ходе ссоры в одном из ночных клубов Токио член преступной группировки Кацудзи Мурата нанес ему удар ножом в пах».

По щеке Икдока скатилась слеза. В этот же момент он почувствовал острые спазмы внизу живота. В сочетании с физической болью горе Икдока, потерявшего со смертью Рикидодзана своего брата по духу, переросло в нечто новое. Позже он с гордостью вспоминал тот приступ аппендицита, считая, что это было не что иное, как проявление особой духовной солидарности с умирающим Рикидодзаном. Врач, который был не особо высокого мнения о реслинге, выключил радио и вколол больному анестетик. Икдок с заплаканным лицом потерял сознание, и врач приступил к операции.

Тогда ему во сне явился Рикидодзан. Он рассказывал, что видел его прямо перед собой одетым в дорогой костюм. Очнувшись после анестезии, Икдок обвел взглядом собравшихся вокруг койки членов семьи и вдруг выдал по-японски: «Жить надо так, будто песню поешь!» Он утверждал, что слова эти были последним заветом покойного Рикидодзана. Все были ошеломлены, ведь после снятия японской оккупации по-японски он не говорил уже лет восемнадцать.

С тех пор Икдок использовал эту фразу так же часто, как французы говорят «c’est la vie». Она настолько к нему приросла, что, когда он уже лежал при смерти, родные в глубине души ждали, что напоследок он ее произнесет. Не столько оттого, что эта фраза им нравилась, а скорее потому, что она так и напрашивалась на роль его предсмертных слов, словно всем известный рекламный слоган.

Однако Икдок едва мог пошевелить губами и лишь устало моргал грустными, как у коровы, глазами. Он с трудом повернул голову и взглянул на жену с детьми. Не дожидаясь слов врача, они понимали, что близится его последний час. Он подозвал поближе стоявшего у изножья кровати младшего сына Инсока. Тот хотел было пробраться вперед, но, упершись в согнувшуюся над больным мать, остановился на уровне поясницы отца. Икдок слегка кивнул в его сторону, веля подойти еще ближе. Матери пришлось уступить ему место, и он наконец смог поднести ухо к лицу отца. Икдок зашевелил пересохшими губами и едва слышимым голосом передал сыну свою предсмертную волю. Инсок слушал его с тяжелым и мрачным выражением лица, изредка кивая головой. После этого, как часто бывает в телесериалах, линия сердцебиения на мониторе сошла на нет. Никто из членов семьи не стал бросаться с воплями на тело усопшего — ведь это был исход, к которому все уже были готовы. Новоиспеченная вдова повернулась к сыну и спросила:

— Что сказал тебе отец?

Инсок выглядел озабоченным и не хотел ничего говорить.

— Его больше нет, можешь все сказать нам, — упрашивала мать.

— Ничего особенного, я потом все расскажу.

Чем больше он уклонялся от ответа, тем больше всем хотелось узнать, что же он услышал от отца.

— Что он тебе сказал? — спросила Мари.

— Да так…

Мать не отставала:

— Ну говори же!

За дверями палаты медсестры уже готовились к выносу тела. От долгой болезни живот Икдока раздулся, как воздушный шар, и от него уже начало неприятно пахнуть, как от мокрых носков. Наконец Инсок заговорил: «Опасайтесь налогов». Казалось, из его уст звучал голос отца, словно в фокусе с чревовещанием.

— Налогов?

— Да, он сказал опасаться налогов.

Типичный конец для оптового торговца спиртным. Пожалуй, налоги были его главным заклятым врагом, с которым он боролся до конца своих дней не на жизнь, а на смерть. Все это понимали, но все же немного с грустью вспоминали о легендарном борце профессионального реслинга.

09:00

Преждевременная ностальгия

Как только Сочжи открыла дверь, в классе наступила тишина. Она бросила классный журнал на учительский стол. Ее настоящее имя было Со Чжихен, но дети в школе звали ее Сочжи. Прозвище это было для нее привычным: в студенческие годы с ней училась девушка по имели Мэн Чжисон, и все звали их Мэнчжи и Сочжи. Да и сама она иногда думала, что с таким банальным именем, как Чжихен, уж лучше пусть будет Сочжи. Она преподавала корейский язык, классным руководством не занималась.

Только что носившиеся по классу дети расселись по местам. При ясной погоде они бы все щурились от изобилия пыли в воздухе. Сочжи взглянула в окно. Небо было пасмурным, и, казалось, слегка накрапывал дождь. Староста класса встала с места и громким командным голосом, несвойственным для девочки, построила ребят для приветствия. Сочжи посмотрела на Хенми. Уловив взгляд учительницы, девочка округлила глаза. Красавицей ее было не назвать, но было в ней нечто располагающее. В прошлом году Сочжи тоже вела корейский в этом классе, и Хенми запомнилась ей как очень способная ученица. Ученики, как и любовники, бывают разные. С одними хочется сходить вместе в кафе, а с другими приятно поболтать, прогуливаясь по залам какого-нибудь музея. Хенми была из тех детей, с которыми можно было бы весело провести время за застольной игрой. Улыбчивая и внимательная к окружающим, она была приятным собеседником, рядом с которым сам невольно начинаешь чувствовать прилив остроумия. У нее вдруг перехватило дыхание, и она на секунду зажмурилась. «Хватит думать о всякой ерунде, Сочжи! Опять у тебя черт знает что в голове». Сделав глубокий вдох, она снова открыла глаза и заглянула в классный журнал.

— Какой сегодня день?

— Вторник!

— Какое сегодня число?

— Пятнадцатое марта!

Дети хором отвечали на вопросы учительницы громкими пронзительными голосами. Сочжи сделала запись в журнале и вскользь окинула взглядом класс. Кажется, все были на месте. Она начала урок. Листая учебник, она опросила класс, разбудила дремавших и задала домашнее задание. Наверное, ни один другой предмет не вызывал у детей больше сомнений в своей необходимости, чем родной язык. Они не понимали, зачем им учить корейский, если они и так уже свободно на нем говорят.

Прозвенел звонок с урока. Сочжи взяла со стола журнал и учебники и вышла из класса. Пробегавшие по коридору дети останавливались поздороваться. Она зашагала в сторону учительской, постукивая каблуками, но вдруг замерла на месте. Словно механическая кукла, у которой кончился завод, она встала неподвижно прямо посреди коридора. Несколько ребят, замедлившие было шаг, чтобы поздороваться, со сконфуженным видом прошли мимо. Она простояла так где-то с минуту. Двое мальчишек, заметив ее, захихикали.

— Гляди, опять нашу Сочжи заклинило! Хоть врежь ей сейчас, все равно не заметит!

— Вот ты иди и врежь! Ставлю тысячу вон, что струсишь.

— Спорим? Только попробуй потом не дать!

— Придурок, самому-то слабо небось.

— А вот и не слабо!

— Ну валяй, кто тебе мешает?

Боясь, как бы не проспорить, мальчишка со стриженной под ежика головой начал подбираться к Сочжи нарочито широкими шагами. Но только он было замахнулся, чтобы ударить ее по спине, как она вдруг пришла в себя. Она несколько раз моргнула, тряхнула головой и снова зашагала вперед.

— Кажись, включилась обратно, — мальчишки захихикали и разбежались.

Сочжи вошла в учительскую. В это время раздался звонок на второй урок.

Школа располагалась на вершине крутого холма. Кое-где на извилистой двухрядной дороге несли службу невозмутимые «лежачие полицейские», и машина Киена каждый раз с грохотом подскакивала, переезжая их желтые спины. Небрежно развалившиеся на обочине псы лениво чесали загривки задними лапами. Хозяева канцелярских лавок наводили порядок после утреннего столпотворения и неторопливо готовились к вечернему наплыву школьников. Этот школьный пейзаж был настолько типичным, что даже казался каким-то сюрреалистичным. У одного из магазинов двое дошколят уселись перед игровым автоматом и склонились над экраном, как два старика над шахматной доской.