Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович
— Если хотите, сами кого-нибудь из мужиков выделяйте в повара на весь месяц, — за всех высказалась Тамара, грозно встряхивая своими мощными телесами. — А мы с удовольствием его собачью смену на любом агрегате по очереди отработаем.
Поднялся такой гвалт, что никто никого уже не слышал и не слушал.
— Ну все, пошла езда по кочкам!!! — заорал Саша-К, громко стукнув железной плошкой по столу. — Все. Решаем так… И кухонная работа была разбита на парные дежурства по три дня, как наши смены. Тут же возник очередной неразрешимый вопрос: как справедливо разбить на пары пять девушек — но тут встала секретарша Люда и, потупив вздернутый носик, заявила, что готовить вообще не умеет, даже к газовой плите близко не подходила, а уж к этой и подавно. Все посмотрели на нее с презрительной жалостью, кто-то из девиц радостно съязвил насчет счастья ее будущего мужа, но зато сразу определились поварские смены. Первыми взялись дежурить Тамара и Ольга.
После решения всех организационных моментов Аркадий сорвался с места и убежал к себе в палатку. Вернувшись, со стуком выставил большую химическую бутыль с прозрачной жидкостью. Я даже удивился, как она поместилась в его рюкзаке.
— Так, мужики, все ясно с вами, — поморщился Саша-К. — Значит, без этого никак нельзя обойтись? Хроники убогие…
— Ну, так начало нашей совместной трудовой деятельности, — ответил Аркадий, пощипывая свою гадкую бородку.
— Значит так. Если уже в самом деле душа в заднице горит — выпивайте все в первый день, — сказал командир. — Хоть до успячки допивайтесь. Но — чтоб потом ни-ни. Никаких эксцессов. Ясно?! Меня в парткоме предупредили. Поэтому давайте так: вы тихо, и я тихо. Идет?
— Какие могут быть эксцессы?! — усмехнулся Аркадий, отворачивая тугую крышку. — Что мы, алкаши, что ли… По сто грамм всего и будет. Давайте — быстро сдвигаем кружки!
Но никто не торопился.
— Ну чего вы телитесь? Давайте — испаряется же добро!
— А может, не надо? — нерешительно пискнул кто-то из девчонок.
— Надо, Федя, надо… — Аркадий категорически рубанул ладонью. — Вот ты чего отказываешься? — обратился он почему-то ко мне. — Все пьют, а ты не хочешь? Откалываешься от коллектива? Парткома испугался? Я пожал плечами.
— Аа… — усмехнулся он. — Ты, наверное, вообще не пьешь.
— Почему не пью? — возразил я, ощутив обиду, словно этот сморчок уличил меня в чем-то очень позорном. — Пью. Но не всегда. И… Не со всеми.
Сказав последние слова, я тут же спохватился: ведь их можно было понимать и так, что я отказываюсь пить с нашей только что сложившейся колхозной компанией, хотя имел в виду одного лишь Аркадия. Нависла неловкая тишина.
— Вот что, мужики, — вдруг сказал Славка. — Коли так пошло сразу, то давайте с самого начала и уговоримся: пьянство считать мероприятием добровольным и никого к нему не принуждать.
Все засмеялись, однако Саша-К согласился всерьез:
— Верно сказано. Пусть кто без этого не может — пьет. Но чтоб других не принуждать.
— Иди в свою палатку и соси спирт хоть до потери пульса, — добавила Вика. — А нам тут воздух не порть.
— Почему это я должен уйти? — возмутился Аркадий. — А не вы, к примеру?
— Потому что у вороны две ноги, и особенно левая, — ответил Саша-К.
— Хочешь — возьми плошку, налей туда своей вонючей гидрашки и лакай на четвереньках, — добавил я, уничтожая его до конца. — Потом мы тебя в реку бросим, когда будет достаточно.
— А тебе и не предлагаю, — окрысился Аркадий. — Ну ладно, мужики.
Идем в нашу палатку, раз дамы против. Кто со мной?
Он встал, держа бутыль подмышкой.
За ним поднялся фиксатый Геныч. Немного поколебавшись, к нему присоединился Лавров — что меня, надо сказать, сильно удивило. Посмотрев на Гену, к ним присоединилась Тамара. Поддернула свои отвисшие груди, едва прикрытые зелеными лоскутками купальника, и пошла, играя огромной мясистой задницей.
Больше желающих выпить не нашлось.
Посидев еще немного за дощатым столом, мы допили холодный чай, погрызли тающие остатки домашнего печенья. Потом Саша-К ушел на ферму разведывать насчет молока, а мы перешли на кострище.
Судя по всему, предыдущая смена любила отдохнуть вечером: место было оборудовано с любовью и знанием дела. Для самого костра выложили специальную площадку из кирпичей. Вокруг расположились доски-скамейки и несколько толстых бревен. Даже дров нам на первый вечер оставили в изрядном количестве.
Вкрадчиво и незаметно спустились сумерки. Загустели, словно вишневый кисель, но совсем еще не стемнело, и луна, робко всходящая над паромной переправой, была желтой и даже слегка красноватой. Мы не спеша разожгли костер. С болота веяло влажноватой прохладой — и конечно же, налетела туча комаров. Сидя у костра, мы яростно обмахивались ветками. Сухие дрова, как назло, горели ровным пламенем, пуская волнистую струю чистого жара, и ни единой струйки дыма не выбивалось из-под тяжело рассыпающихся поленьев. Я сходил в палатку, надел резиновые сапоги, натянул оба свитера на рубашку, а поверх еще и свой армейский китель. Одежда стала непроницаемой, однако руки остались беззащитными. Наконец кто-то догадался сунуть в костер сырую ветку. Сразу повалил густой дым, сизыми волнами завиваясь у земли. Мы закашляли, протирая глаза, однако комары отступили.
А потом вдруг стемнело, и воздух стал совершенно недвижим, и дым, раскрутившись, пошел вверх прямой ровной колонной. Но и комары тоже исчезли. То ли насытились, то ли просто улетели спать. И сделалось невыразимо хорошо. Так, как только может быть у тихого ночного костра в молодости, когда предстоящая жизнь кажется столь же бесконечной, загадочной и счастливой, как само раскинувшееся над головой настоящее, не городское, совершенно черное небо. Незаметно вернувшийся командир принес десятилитровую флягу с парным молоком. Мы пустили по кругу несколько кружек. Я быстро надулся так, что живот забулькал, словно грелка. За лесом прогудел поезд. Далекий и печальный, протяжный его голос длинным эхом пронесся над степью и рекой, медленно угасая во влажном ночном воздухе где-то у переправы.
Все молчали.
— Ну что, Женя? — вопросительно взглянул на меня Славка, — Наверное, пора…
Я и сам чувствовал, что пора. Достал из чехла гитару, слегка подстроил сбившиеся струны. Поудобнее устроился на толстом, высоком бревне. Передо мной сидели ребята. Парни и девушки, с которыми предстояло провести целый месяц. Я еще не узнал их толком, и даже не все имена впечатались в память. Но на их лицах плясали теплые отсветы костра, отчего они казались милыми, и уже почти родными. Я взял несколько аккордов, разминая пальцы. Новые струны звучали чистыми, колокольными тонами. И голос мой, кажется, был готов к работе. Закрыв на секунду глаза, я запел:
Я очень любил эту песню. Хотя она была очень грустной, почти надрывной, как все песни про разлуку. Но петь ее сейчас было приятно и совсем не грустно. Ведь ни о какой разлуке не шла речь. Впереди был целый месяц — бесконечный, как будущее счастье… Народ слушал, даже не переговариваясь между собой. Песня, кажется, оторвала всех от себя и заставила наконец поверить, что мы действительно вырвались из города и оказались на воле. Вместе с чем-то еще, обещающим и куда-то зовущим.
Катя сидела напротив меня, рядом со Славкой — и не отрываясь, смотрела на меня. Мне бы, конечно, было приятнее, если бы она сидела рядом со мной, но зато так я мог видеть ее через огонь.
— Женя, а откуда ты взял хрустальную сосну? — спросила она, когда, допев, я опустил гитару, и последний звук второй струны медленно растаял в ночном воздухе. — Мене кажется, у Визбора вообще-то была янтарная.
— Да, обычно янтарная, какой же ей быть еще, — согласился я. — Но однажды я на одной записи слышал, как Юрий Иосифович сказал именно «хрустальная». Может, просто оговорился, думал в тот момент о чем-то другом.
