Луна над рекой Сицзян (СИ) - Шаогун Хань

Словно правитель, вернувшийся во дворец с победой, он, сияя радостью и гордостью, ожидал, что ликование волной прокатится среди подданных. Однако в четырёх стенах тюрьмы было тихо, как в гробу, пауза длилась бесконечно, казалось, в этом безмолвии можно было расслышать звук падения сухого листа.

К сожалению, именно в тот день в комнате для допроса его ожидали двое уполномоченных работников суда, которые должны были заново рассмотреть его дело. Потом люди поговаривали, что, если бы судьи прибыли на день раньше, или дежурил другой надзиратель, или на нём не было этих кандалов; если бы он смог потерпеть ещё немного, если бы нанёс удар с меньшей силой, или вовремя удержался, или ударил не по затылку, так, что выступило какое-то белое вещество, то история приобрела бы совсем другой оборот. Но от реальности не уйдёшь, белое вещество не загонишь обратно, плёнку не получится отмотать назад, так что во всех этих «если» нет никакого смысла.

В конечном итоге дело было пересмотрено, и ему вынесли смертный приговор.

Как обычно бывает в таких случаях, после полуночи на кухне готовили завтрак; в темноте раздавался размеренный стук ножа, шинкующего овощи. Чтобы не беспокоить заключённых, военная полиция предусмотрительно позаботилась о том, чтобы ещё до рассвета тайно вывезти приговорённого. Нужно было также проследить, чтобы тот получше поел, перед тем как отправиться в последний путь. Именно поэтому звуки, доносящиеся из тюремной кухни по ночам, всегда вызывают беспокойство. Любой шорох заставляет узников навострить слух, подобно кротам, почуявшим дуновение ветра.

Я уже говорил, что мне тяжело представлять всё это и совсем не хочется продолжать рассказ до наступления утра.

Несмотря на то что обе истории в чём-то перекликаются, Ся Жухай, о котором я говорил ранее, не заслужил такого и не мог дойти до того, чтобы оказаться в положении несчастного заключённого с номером 313. С точностью до наоборот: спустя пару десятков лет, вполне возможно, жизнь его сложилась хорошо. Например, он вышел на пенсию после работы на каком-то заводе.

Очки для страдающих старческой дальнозоркостью надвинуты на нос, руки сложены за спиной, праздно и неспешно он прогуливается по улице, следит за тем, как добрые старики-соседи играют в шашки или карты. А может, пристроился к женщинам, танцующим на площади, показывает им, как надо двигаться. Наверняка его сопровождает собака, с собой у него термос с крепко заваренным чаем, а ещё в его жизни непременно есть яркая полоса света, отражающаяся на поверхности реки в предзакатных сумерках, и южная осень, глубокая и необъятная.

Вполне возможно, он по-прежнему живёт в том узком переулке, в маленьком доме с красными стенами рядом со столбом линии электропередачи. Наверное, долгие годы прожив по одному адресу, он привык к этому месту, так что ему уже не хочется его покидать. В прошлом году сын дал ему пачку денег, сказав, что спустя столько лет дому нужен ремонт. А он опять увильнул от ответа и палец о палец не ударил.

Ся Сяомэй, так ли сложилась его история? Ся Сяомэй, если ты увидишь эту заметку, прошу понять, что я не воспользовался в корыстных целях твоим настоящим именем и именами твоих близких, однако надеюсь, что ты с лёгкостью узнаешь знакомую историю и тебе несложно будет догадаться, что я хотел сказать. Ты наверняка не забыла всего этого. Если ты пожелаешь и тебе это будет нетрудно, ты можешь связаться со мной через редакцию журнала, сообщить о том, как сложилась твоя судьба после того, как оборвалась связь между нами, и живёт ли твой брат так, как я это себе представляю.

Ты так и будешь молчать?

2016

Гневный взор

перевод О.Ю. Сайфутдиновой

Старый Цю умел возводить стены. Только подайте ему кирпичи да известковый раствор, и за ним два-три каменщика не угонятся. Ещё он умел охотиться, с одного выстрела мог уложить кабана и ни в чьей помощи не нуждался, разве только чтобы мясо на верёвочках развесить. Ещё он был рослый и крепкий; когда несколько молодых парней тащили в гору огромный бетонный столб, сгибаясь от тяжести, изнывая от усталости, ехидничал: «Зануды, что ж вы так медленно тащите эти палочки для еды?» Взмахивал рукой, веля носильщикам отступить, затягивал потуже пояс, вскрикивал и одним махом закидывал тяжеленный столб весом цзиней эдак в триста [10] себе на плечо, чем приводил рабочих в такое изумление, что они потом не решались в очередной раз просить прибавки к зарплате.

Такие исключительные качества, да ещё тот факт, что под руководством Цю в деревне увеличилось производство зерна, привели к тому, что за два года характер у него постепенно испортился. Он стал позволять себе появляться на улице без шляпы и в расстёгнутой одежде; то и дело сыпал бранными словечками на пекинском диалекте, что сильно резало слух односельчанам. Только что ж они могли поделать с этим злодеем? Даже если он скажет, что солнце встаёт на западе, ни у кого не хватит духу ему возражать; заявит, что в сутках двадцать пять часов, — никто не посмеет его поправить. Люди молча переживали обиды и сдерживали негодование, сносили его дурной запах изо рта и постоянную брань, терпели его походку, медлительную и косолапую; где бы Цю ни появлялся, он не встречал отпора. Как говаривали местные, если он нагрянул к тебе домой, скорее выломай дверную раму, а если решил присесть, подложи под стул кирпичей.

Под этим подразумевалось, что дерзости у этого человека столько, что ни в какую дверь не пройдёт; и что весит он столько, что никакой стул не выдержит. Для всех дверей и стульев в деревне настало великое бедствие.

В этот день Юйхэ не повезло. Едва наступил пятый день нового года, как старый Цю собрал всех работников на учёбу. Это был период изучения марксистской философии в деревнях: дух, материя, внешняя причина, внутренняя причина, качественное изменение, количественное изменение, диалектика, метафизика… От причудливых слов из брошюры у многих лбы покрывались холодной испариной, глаза закатывались, языки сводило судорогой. Но философия — это наука ума, бодрости духа, борьбы, наука, увеличивающая производство зерна, ускоряющая откорм свиней. Как уж тут не попотеть? Кто может избежать этого наказания философией?

Юйхэ пришёл с опозданием. Стряхивая с себя снежинки, тихонько прокрался вдоль стены.

— Эй! Стоять! — раздался голос секретаря. — Ты, подлец, почему опять опоздал?

— Я… только что увидел, что коровы зашли пастись на огороды…

— За дурака меня держишь? Сегодня у него коровы в огороде пасутся, завтра куры урожай склевали, на всё-то у него есть объяснение! Да ты никак с начальством не считаешься и сопротивляешься учёбе?

— Правда, так всё и было, не верите — сами сходите взгляните! На западном склоне грядки с капустой порядочно поредели. Пусть мне язык отрежут, если я лгу!

— Что важнее — философия или капуста? Ты не мог попросить кого-то другого отогнать коров? Тебя свиноматка вырастила? Совсем извилинами пошевелить не можешь? Вот на войне на минуту опоздал — всё, пиши пропало! Упустил боевую возможность, чёрт возьми! Уж я б тебя расстрелял за это!

Секретарь сегодня был крайне сердит, потому что его подчинённые совсем запутались в науке: вместо «Гегеля» они писали «чёрный гриб», вместо «диалектики» выходили «фокусы», и даже вместо «Парижской коммуны» получилась «ограда коммуны»; если начальство вдруг нагрянет с проверкой, он точно опозорится.

Что до Юйхэ, то он со своей кислой рожей, огромным носом и впалыми щеками пользовался недюжинным авторитетом среди родичей, всех этих «дядюшек» и «дедушек». А всё потому, что умудрился два-три года проучиться в школе и умел составить документ, написать новогоднее пожелание, пел похоронные песни — в общем, был человеком высокой культуры. Иногда его даже уважительно называли «господин У», на обедах и пирушках отводили ему почётное место, во время церемонии поклонения предкам он стоял на коленях в первых рядах. И такого важного человека сегодня разбранили. И из-за чего — из-за какого-то опоздания!