Сон № 9 - Митчелл Дэвид

– Не надо! – хором кричат беженцы. – Это верная смерть!

Швыряю свою бейсболку Лао-цзы, будто фрисби:

– Я вернусь.

Сбрасываю кроссовки, подтягиваюсь на руках и вылезаю в окно – бурлящий поток, словно мифическая стихия, колошматит меня, топит и снова выталкивает на поверхность с дикой скоростью. Вспышка молнии освещает Токийскую телебашню^[17], наполовину погруженную в воду. Здания пониже тонут у меня на глазах. Должно быть, количество погибших исчисляется миллионами. Лишь «Паноптикум» не пострадал, возвышаясь в самом сердце урагана. Море кренится, вздымается, завывает ветер – обезумевший оркестр. Официантка и зонт то близко, то далеко-далеко. Когда мне уже кажется, что я вот-вот пойду ко дну, она подгребает ко мне на своем зонте-коракле^[18].

– Тоже мне, спасатель выискался, – говорит она, хватая меня за руку.

Она улыбается, глядит мне за спину, и ее лицо тут же искажает гримаса ужаса. Я оборачиваюсь – к нам приближается крокодилья пасть. Резко высвобождаю руку, изо всех сил отталкиваю зонт и поворачиваюсь навстречу смерти.

– Нет! – кричит моя официантка, как и подобает.

Я молча жду своей участи. Крокодил изгибается и нырком уходит на глубину, его туша погружается под воду, пока не исчезает даже хвост. Может, он просто хотел меня напугать?

– Скорее! – зовет официантка, но зазубренные клыки впиваются мне в правую ногу и тащат под воду.

Я лягаю крокодила, но с тем же успехом мог бы пинать кедр. Все глубже, глубже, глубже; я пытаюсь вырваться, но безуспешно; облака крови из прокушенной икры становятся гуще. Мы опускаемся на дно Тихого океана, в гущу городских кварталов, – оказывается, крокодил решил утопить меня перед кафе «Юпитер»; это доказывает, что у земноводных тоже есть чувство юмора. Посетители и беженцы смотрят на нас с беспомощным ужасом. Буря, должно быть, утихла, потому что вода вокруг голубая и прозрачная, как в бассейне; в ней пляшут лучики света, и я четко слышу «Lucy in the Sky with Diamonds»^[19]. Крокодил смотрит на меня глазами Акико Като, предлагая разделить его радость, ведь он несколько недель будет лакомиться моим раздувшимся трупом в своем логове. Я слабею, тело наполняется легкостью. Лао-цзы закуривает последнюю сигарету из моей пачки и напяливает мою бейсболку. Потом изображает, будто вонзает что-то себе в глаз и указывает на крокодила. Мысль приходит сама собой. Вчера мой домовладелец дал мне ключи – тот, который открывает ставни витрины, целых три дюйма длиной и может послужить мини-кинжалом. Изогнуться так, чтобы нанести удар, – подвиг не из легких, но крокодил задремал и не замечает, что я просовываю кончик ключа между сомкнутых крокодильих век и вбиваю резким ударом. Хлоп, хрясь, хлюп! Крокодилы визжат, даже под водой. Ножницы челюстей распахиваются, чудовище бьется в конвульсиях, вертится штопором. Лао-цзы аплодирует, но я уже три минуты под водой без воздуха, а поверхность до невозможности далека. Вяло отталкиваюсь ото дна. В мозгу пузырится азот. Я лениво парю, а вокруг поет океан. В воду погружается лицо, ищет меня, свесившись с каменного кита, – это моя официантка, верная мне до конца; в легких струях колышутся пряди волос. Наши взгляды встречаются в последний раз, а потом, зачарованный красотой собственной смерти, я погружаюсь на дно, описывая медленные печальные круги.

С первым лучом рассвета священнослужители храма Ясукуни^[20] разжигают погребальный костер из сандалового дерева. Мои похороны – самое величественное зрелище на памяти ныне живущих; вся страна объединилась в трауре. Все движение пущено через Куданситу^[21], чтобы дать возможность десяткам тысяч скорбящих отдать мне дань уважения. Языки пламени лижут мое тело. Послы, всевозможные родственники, главы государств, Йоко Оно в черном. Мое тело вспыхивает одновременно с первыми лучами солнца, раскалывающими темницу нового дня. Его Императорское Величество пожелал поблагодарить моих родителей, так что они снова вместе, впервые за двадцать лет. Журналисты спрашивают у них, что они чувствуют, отец с матерью задыхаются от избытка эмоций, не могут отвечать на вопросы. Я не хотел такой помпезной церемонии, но что поделать – героизм есть героизм. Моя душа возносится к небу вместе с моим прахом и парит среди набитых телевизионщиками вертолетов и голубей. Я усаживаюсь на гигантские ворота-тори^[22] – они такие огромные, что под ними свободно пройдет военный корабль, – и наслаждаюсь возможностью читать в людских сердцах, которую дарует смерть.

«Мне не следовало покидать этих двоих», – думает мать.

«Мне не следовало покидать этих троих», – думает отец.

«Интересно, можно ли оставить себе задаток?» – думает Бунтаро Огисо.

«Я так и не спросила, как его зовут», – думает моя официантка.

«Ах, если бы Джон был сегодня с нами, – думает Йоко Оно. – Он написал бы реквием».

«Ублюдок, – думает Акико Като. – Источник пожизненного дохода безвременно иссяк».

Лао-цзы посмеивается, заходится кашлем и судорожно ловит ртом воздух.

– Ого! Такого ливня не было года с семьдесят первого. Должно быть, конец света. По телевизору говорили, что он вот-вот наступит.

Едва он это произносит, как ливень прекращается. Беременные смеются. Размышляю о младенцах. Что возникает в их воображении все эти девять месяцев в утробном узилище? Буераки, болота, поля сражений? Для человека в материнском чреве воображаемое и действительное, должно быть, одно и то же. Снаружи пешеходы опасливо смотрят вверх, поднимают ладони, проверяя, идет ли дождь. Зонтики закрываются. Облака театральным задником затягивают небо. Дверь кафе «Юпитер» со скрипом отворяется – помахивая сумкой, входит моя официантка.

– Вы не особенно торопились, – ворчит Вдова.

Моя официантка кладет на прилавок коробку с фильтрами:

– В супермаркете была очередь.

– Вы слышали гром? – спрашивает Ослица, и тут мне кажется, что она не такой уж плохой человек, просто слабохарактерная и попала под влияние Вдовы.

– Да слышала она, слышала! – фыркает Вдова. – Его даже моя тетушка Отанэ слышала, хоть вот уже девять лет как покойница.

Я больше чем уверен, что Вдова подделала завещание и спустила тетушку Отанэ с лестницы.

– Чек и сдачу, если позволите. В головном офисе меня считают образцовым бухгалтером, и я не намерена портить свою репутацию.

Моя официантка подает ей чек и стопку монет. Безразличие – мощное оружие в ее руках. На часах половина третьего. Зубочисткой я рисую в пепельнице пентаграммы. Мне приходит в голову, что прежде, чем идти к Акико Като, нужно, по крайней мере, удостовериться, что она в «Паноптикуме», – а то прорвусь через секретаршу, обнаружу на экране компьютера госпожи Като листочек с надписью «Вернусь в четверг» и буду выглядеть полным идиотом. Визитка госпожи Като лежит у меня в бумажнике. Я позаимствовал ее из бабушкиного несгораемого шкафчика, когда мне было одиннадцать лет, собираясь изучить вуду и использовать ее в качестве тотема. «АКИКО КАТО. АДВОКАТ. ОСУГИ & БОСУГИ». Адрес в Синдзюку и номер телефона. Сердце колотится. Договариваюсь сам с собой: один кофе со льдом, последняя сигарета, и я звоню. Дожидаюсь момента, когда моя официантка встанет за стойку, и подхожу получить свой кофе вместе с ее благословением.

– Стаканы! – Вдова рявкает так резко, что мне кажется, будто она обращается ко мне.

К стойке подходит Ослица, а моя девушка отправляется обратно к раковине. Мне грозит передозировка кофеина, но отказываться уже поздно.

– Кофе со льдом, пожалуйста.

Дождавшись, когда биоборги в очередной раз убьют Лао-цзы, вымениваю спичку на «Карлтон». Пытаюсь разделить пополам пластинку миндаля, но она застревает у меня под ногтем.

– Добрый день. «Осуги и Босуги».

Пытаюсь придать голосу хоть немного солидности.