Александр Житинский - Лестница. Плывун: Петербургские повести.
Ах, какая это прелесть — утренний сон! Какая нега охватывает тело, когда после умывания и легкого завтрака вдруг появится возможность присесть на диван и, постепенно наклоняясь, впасть в забытье удивительно тонкого и нежного сна, который незаметно граничит с явью, так что слышишь все звуки и голоса вокруг, входящие в сон на равных правах с грезами.
И главное еще не это! Утренний сон очищает от дурных мыслей, он дает надежду; кажется, сейчас проснешься другим, неизмеримо лучше и чище того, чем был; кажется, станет возможным начать многое, если не все, сначала, полюбить пылко и верно, со всей страстью, да еще бог знает что пригрезится! И все это дает легкий сон, часто кратковременный, не более получаса, между девятью и десятью часами утра.
Именно таким сном забылся наш герой, и мы не будем ему мешать, а лучше последуем за Наденькой, ибо для дальнейшего понимания событий (хотя бы приблизительного понимания!) нам требуется в настоящий момент услышать два телефонных разговора.
Оба они состоялись сразу же после того, как Наденька вышла на улицу из подъезда, порылась в сумочке и забежала в ближайший автомат, который, по счастью, оказался исправным. В первом разговоре ею было сказано довольно кратко и сухо, чтобы некто пришел как можно скорее и сделал то, что он обещал сделать. Именно так она и сказала, и если разговор кажется не слишком вразумительным, я оставляю его на ее совести.
Второй разговор был более понятен. Удалось установить, что Наденька звонила брату и просила его встретить на вокзале какого-то дядю, который зачем-то приезжает; кажется, Наденька просила также доставить этого дядю к ней домой.
После этих звонков, которые отняли у нее не более пяти минут, Наденька покинула телефонную будку и затерялась в толпе. Наблюдать за ней не было никакой возможности, потому что толком еще и не рассвело.
Сон Пирошикова
Пока Наденька, положив в сумочку белуютпапочку, путешествует из квартиры в квартиру, совершая, как ей и положено, утренний обход больных детей; пока летит в курьерском поезде вышеназванный дядя, давший утреннюю телеграмму; пока, наконец, происходят все другие события жизни, имеющие и не имеющие отношения к нашему герою, мы осторожно возвратимся в комнату, чтобы застать его по-прежнему безмятежно спящим.
За время нашего отсутствия поза Пирошникова на диване несколько изменилась. Он перевернулся на спину, одну руку положил на грудь, а другую свесил с дивана, причем кисть этой свободной руки легко плавала в воздухе, будто только что произведя тихий фортепьянный аккорд. Судя по всему, Пирошникову снился сладкий сон детства; ему снилась мать, которую он помнил смутно и нежно, поскольку потерял ее давно, будучи двенадцатилетним мальчиком. Вернее, ему снилась женщина без лица, про которую он знал только, что она мать, что он ее любит, а она любит его и что она исчезнет тотчас, как кончится это остановленное мгновенье.
Сны лишены времени. Можно лишь припомнить последовательность событий, произошедших во сне, но как долго они продолжались? В коротком сне можно прожить целую жизнь, состоя щую из остановленных мгновений, между которыми просто пустота, не заполненная, как это бывает наяву, днями, месяцами или годами протяжного и старящего существования.
Если мне будет позволено, я войду в сон Пирошникова, пользуясь своими неограниченными правами, чтобы рассказать, насколько это возможно, содержание сна, ибо сны можно толковать, и хотя я не искушен в этом занятии, читатель, мне думается, вполне с ним справится.
Итак, Пирошникову снилось ощущение матери и ощущение беседы с нею, которая происходила не где-нибудь вообще, а конкретно в расположении воинской части, где ему довелось служить рядовым. Причем наш герой стоял, как и положено, в форме, по одну сторону шлагбаума, обозначавшего въезд на территорию части и покрашенного, как все шлагбаумы, в полоску, а мать его стояла по другую, разумеется, вне расположения подразделения и метрах в трех от сына. Тут же рядом находилась и будочка с часовым, который лениво прислушивался к разговору, разомлев от жары, ибо дело было летом да еще в степной части Крыма.
Все эти детали, наверно, были бы утрачены по пробуждении: и будочка, ладно сбитая и покрашенная с армейской тщательностью, и веревка от шлагбаума, намотанная на кулак часового, и сам часовой в выгоревшей гимнастерке — все это существовало лишь во сне и никогда не было бы извлечено на свет, если бы не наш уговор, позволивший войти в сон и замечать там то, что было на самом деле, а не то, что останется в памяти Пирошникова, когда тот проснется. Верней всего, останется слишком мало, может быть, и ничего.
Разговор с матерью был, как ни странно, о делах, произошедших уже после солдатской службы Пирошникова, а точнее, об одном случае, оставившем след в душе нашего героя.
Речь идет о любви, не о любви… скорее все-таки о любви, которая посетила Пирошникова в тот период, когда он работал приемщиком бутылок и дни его проходили в подвале, уставленном ящиками, проходили под звон стекла и журчание серебряной и медной мелочи. Любовь была, что называется, красивой, и меня так и подмывает рассказать о ней, но сон идет своим чередом, поэтому отложим рассказ до более удобного случая.
Мать, как в последний год своей жизни, когда болезнь уже дала явственные следы во всем ее облике, выглядела усталой и говорила тихо.
— Вовик, — сказала мать. — Таня выходит замуж. Ты получил приглашение?
— Да, — ответил Пирошников, хотя никакого приглашения до сих пор не видал, но тут же, сунув два пальца в нагрудный карман гимнастерки, вынул глянцевую открыточку с приглашением во Дворец бракосочетаний на улице Петра Лаврова. Он готов был разрыдаться, вглядываясь в знакомую фамилию, стоящую рядом с другой, незнакомой, и, как всегда бывает во сне, щемящее чувство непоправимости едва не пробудило его. Он приблизился к самому краешку сна, но какой-то голос шепнул ему: «Это сон, это сон…» — и сразу же наступило успокоение.
Надо сказать, что острое чувство, которое пережил во сне наш герой, вряд ли соответствовало его нынешнему состоянию. История та была давней, многое стерлось, и если бы сегодня Пирошникову наяву продемонстрировали глянцевую открыточку с приглашением и заявили о том же событии, он бы, пожалуй, не почувствовал ничего, кроме легкого сожаления.
— Подари ей какой-нибудь сувенир, я тебе советую, — проговорила мать, приближаясь к шлагбауму, дойдя до которого она повернула к будочке, подошла к часовому и взяла его оружие — автомат системы Калашникова. Этот автомат приходилось чистить и мне, а про Пирошникова я уж и не говорю. Взяв автомат, мать протянула его молодому человеку, причем часовой лишь рассмеялся, покрутив головой, и тут Пирошников узнал в нем Кестутиса.
