Дина Рубина - Завтра как обычно
— Так теперь когда тебя ждать, Саша?
— В среду, наверное…
— В среду, да? В среду… Долго… — он вздохнул, поскреб короткую щетину на затылке и с хрустом потянулся. Я вышел в коридор и крикнул прогуливающейся Наташе, чтоб забрала Сорокина. На дворе старая кляча Изольда все так же стояла, смиренно потупившись и вяло дергая хвостом.
— Сахару нет, — сказал я ей. — Забыл привезти. Сигаретой же тебя не угостишь. Изольда переступила с ноги на ногу и отвернула морду. Я сидел и ждал автобуса на крашеной лавочке, в тени под старым ясенем. Я всегда сидел здесь после допросов. Посидишь так, посмотришь, как по крыше тюрьмы прыгает живая птичка — и глядишь, отпустит тебя немного, пройдет это странное отупение, онемение души. «Этнография плюс патология», — вспомнил я.
«Дед прав, — подумал я, — мне нужно устраиваться юристом в какой-нибудь пищеторг, для пущей сохранности моей нежной души… Гришка выбил бы из этого Сорокина все, что нужно». Было пасмурно, небо набухало, как тесто в кастрюле — вот-вот вывалится через край.
* * *Сегодня я оставался дежурить. Вечером, после комсомольского собрания, мы с Григорием заперли сундук с «вещдоками», потом заперли кабинет и пошли по нашему длинному коридору. Здесь мы должны были расстаться, мне лежал путь в дежурку, а Григорию — в лоно семьи. Но он вдруг придержал меня за плечо и сказал:
— Сань, пошли поужинаем в «Ветерке»? Можно было бы изобразить удивление по поводу ужина в «Ветерке», в то время как дома Григория сейчас наверняка дожидаются какие-нибудь голубцы или борщ. Но я удивления изображать не стал. Потому что, наверное, наступил сегодня момент, когда Гришку «приперло». Это уже несколько раз на моей памяти случалось, и тогда мы с ним шли ужинать в «Ветерок», и брали там выпивку и сидели долго, до закрытия.
— Гриш, мне же сегодня дежурить.
— Мы недолго, хрыч, — сказал он и сжал крепко мое плечо. — Ты успеешь. А? — Круто, видимо, его прижало… И мы пошли в «Ветерок». Сели за столик почти у двери, подальше от эстрады, потому что по опыту знали, что через часок-полтора сюда нагрянет ухватистое трио с хорошо сохранившейся бабушкой-солисткой, которая будет оглушительно страдать в микрофон, и тогда уже ни поговорить, ни послушать друг друга… Мы заказали по сто водки, салат и бифштексы, потому что у нас не густо было в этот вечер — у меня трешка, да у Гриши пятерка с мелочью. Официантка записала заказ тонким карандашом в блокнот, как какая-нибудь юная журналистка, и метнулась дальше вдоль столиков. Гриша не торопился. Мы закурили, поговорили о Сорокине.
— Гришка, — спросил я. — А отчего Сорокин такой веселый, такой спокойный сейчас? Не то, что в первые дни…
— А ты посмотри получше, не тянется ли за ним какое-нибудь дельце поинтересней.
— Что ты, не похоже! — возразил я. — Мне и так тошно делается каждый раз, когда уезжаю от него. Неплохой ведь парень, умный, думающий. В десанте служил. Видел, какой здоровый?
— Видел, видел твоего десантника… Здоровый… Такой прихлопнет приемчиком, какому его обучили, и с приветом. Советую: покопайся. Он не зря так повеселел, твой десантник. Официантка принесла заказ, и мы сразу рассчитались.
— Эх, — сказал Григорий, забрасывая в карман рубашки оставшуюся мелочь, — буду я когда-нибудь богатым или нет?
— Знаешь, мне недавно взятку совали, — вспомнил я. — Толстая такая тетка, в парике, на Ломоносова похожа. Вызвала в коридор и сует мне конверт. Сынок у нее задержан, понимаешь, с анашой в правом ботинке. Ну вот, сует она мне конвертик, а я, вместо того, чтобы сказать ей: «Трам-тара-рам, сучья тетенька, пошла ты со своими вонючими купюрами к такой-перетакой матери», стою, как болванчик механический, и долдоню казенным голосом: «Вы оскорбляете достоинство советского следователя». Григорий усмехнулся:
— Она подумала, что мало дала… Помнишь Ерохина? А, ты его не застал. Он мне говорил всегда: «Ничего, Гришутка, пообтесаешься, заживешь как все…» Думаешь, я сначала не метался, как ты, когда столкнулся со всем этим быдлом? Я долго привыкнуть не мог, уходить собирался.
— Гриш, — спросил я, — а правда, что ты два курса политеха бросил и в юридический подался?
— Угу, — спокойно подтвердил он и подцепил вилкой бледный дырявый диск помидора. — У нас соседа, дядю Петю, убили. И тех гадов не нашли… Я удивленно посмотрел на него.
— Так ты что… Из-за этого? Он отложил вилку и спокойно, медленно проговорил:
— Мы с дядей Петей двадцать лет стенка в стенку прожили. Он с получкой домой возвращался, и его убили. Понимаешь? — Григорий поднял на меня слишком спокойные, угрюмые глаза. — Дядю Петю, который со мной задачки решал и голубятню строил… Нет, ну я не сразу, конечно… Месяца два еще помаялся, посидел над чертежами, кажется, даже курсовую сдал… Мама плакала, очень хотела, чтоб я инженером был.
— Не жалеешь? — спросил я. Он хмыкнул.
— Да нет, — себе ответил, не иначе. Слишком твердо это у него получилось. — Иногда только проснусь ночью, а ночью, сам знаешь, многое диким кажется, неестественным… Лежу, думаю: «Ты! Ты кто? Судия? Святой? Ты кто такой, чтоб судьбами провинившихся ведать?» А днем — ничего, привык… Делаю дело, которому обучен… Хотя… — Он вздохнул, взял кусочек хлеба и разломил его, внимательно посмотрел на губчатый белый разлом. — Привели недавно, на дежурстве, задержанного. Бродяга. Нос красный, сопливый, все лицо в какой-то коросте, бормотухой от него разит, словом, статья 198, часть 3. И вдруг я узнаю, что он моего года рождения. И вот я сижу, смотрю на него и думаю: «А ведь мы с ним в один год в школу пошли. Он, как и я, портфель таскал, а в портфеле — пенал, а в пенале — точилка, и резинка, и карандаш… Он чувствует так же, как и я, он счастья хочет, почему ж я его судить должен? По какому праву? За то, что его жизнь в какой-то момент каким-то обстоятельством по башке шарахнула? Ну какое имею право я — чистый, выбритый, ухоженный, двумя женщинами любимый… — тут его голос осекся, он отвернулся от меня и разом опрокинул в рот рюмку водки. И я понял, что мы пришли к тому разговору, ради которого Гриша затащил меня в «Ветерок». Собственно, не новый это был разговор, не новый. Да и не ожидалось ничего нового в Гришиной жизни.
— Ты с Лизой поссорился? — спросил я его.
— Лиза права, — сказал он, — невозможно сидеть на двух стульях. Так когда-нибудь брякнешься и задницу отобьешь.
— Ну, — я знал но опыту, что Гришке не нужны мои советы. Не за советами он потащил меня в бездарный «Ветерок». Гришке нужно было выговориться, чтобы сидел напротив человек с родным лицом, чтобы кивал, не перебивал и все понимал. Поэтому я время от времени только подбрасывал междометия в сумбурную горечь его слов, как подбрасывают полешки в костер.
