Леонид Габышев - Жорка Блаженный
В сортир зашел Восьмиклиночка. Спустив полосатые больничные штаны, угнездился на очке и закряхтел. Его лицо и круглая женская задница усыпаны чирьями.
Рядом, через открытое окно, лаялась старая мать с сыном.
— Ты когда меня заберешь отсюда? — сиплым голосом грозно вопрошал сын через металлическую сетку.
Сын — долговязый детина лет пятидесяти с гладко выбритым черепом и мошной, выдающейся вперед челюстью. Рожа — не подходи, зарежу.
— Как врач выпишет, так и заберу, — токовала мать.
— Что ты врачом мозги пудришь, карга старая! Я давно нормальный, забирай давай!
— Щас! Опять пойдешь с дружками хлебать да безобразничать. Лежи уж… Чаво тебе, плохо лежится, что ли? Жрешь, спишь, и все дела…
— Тебя бы, дуру старую, сюда на недельку — не то б запела.
Перепалка продолжалась, а из сортира тугого отделения, этажом выше, подымали на веревочке бутылку водки. Выписанный принес своим дружкам.
Операция прошла успешно.
— Ну давай, Витек. Неси еще и курева…
— В среду… Бывайте…
Восьмиклиночка откряхтелся и подошел к Угрюмой Личности.
— Оставь покурить…
Сделав серию последних судорожных затяжек, пахан щелкнул окурок мимо потянувшейся за чинариком руки Тоньки, легко спрыгнул с подоконника и, смачно харкнув в очко, направился к выходу. Тонька не обиделся и стал клянчить у меня. Я кинул окурок на подоконник.
— Подъем! Выходи строиться! — шутил санитар, прохаживаясь между кроватями и стуча трехгранником по грядушкам. — Подымайсь лекарство пить!
Шизики с кряхтеньем, нехотя вставали на процедуру.
— А тебе что, особое приглашение надо? — шумнул Борис спящему «крестнику» и, подойдя к койке, пнул в матрац. — Вставай!.. Маменькин сынок…
Сетка покачнулась. Парень спокойно спал, устремив открытые глаза в потолок. Борис наклонился, посмотрел в глядящие внутрь себя зрачки и рванул одеяло. В правой, покоящейся на груда руке Игоря был зажат осколок карманного зеркала, а левая прижата к бедру. Весь матрац побурел от запекшейся крови.
— Пиздец! — ляпнул Борис.
Вокруг койки сгрудились шизики и медперсонал, молча смотрели на уснувшего навеки бедолагу.
— Би-лять! Собакым!
Заговоривший Чита произвел больший эффект, нежели самоубийство.
— Би-лять! Собакым! — повторил косноязычный дебил, глядя на самоубийцу.
Я понял, кому адресовано ругательство.
Так прошла первая неделя моего лечения. Потянулись однообразные дни, изредка нарушаемые событиями местного значения.
Из окна второго этажа выбросился больной и разбился насмерть. Говорили: инженер с крупного завода. Воевал с заводской мафией. Его предупреждали — он не понял, продолжал бомбить письмами и заявлениями различные инстанции. Подсуропили вялотекущую шизофрению и отправили к нам. А здесь с такими разговор короткий: строптивым — сульфозин, себе на уме — по полкило психотропной дряни в день, пока не превратишься в тупое в покорное животное.
Умер старик маразматик, швырявшийся калом, оттяпав от отмеренного ему Борисом срока лишние дни. Пару пива выиграла Ленок. Родная дочь так ни разу и не пришла.
Меня перевели из наблюдательной к тихим. Там режим был помягче. От нечего делать день-деньской бил пролетки по длинному больничному коридору. С тихими — спокойнее, и можно поговорить. Среди них были и нормальные, попавшие по ошибке или закосившие от армии или от тюрьмы пацаны.
За полгода насмотрелся всякого. Некоторые шизики, например, писали стихи. Дома они рассылали их в различные редакции. На чистую галиматью столичных дураков редакции добросовестно присылали доброжелательные ответы. Вирши некоторых публиковали, а один так и носил с собой полуистертую газетную страницу с мелко набранным неплохим стихотворением.
Глядя на больных, брался за бумагу и я. Но стихи не шли — не было вдохновения. Зато рисовал, и медсестра Наташа Триус как-то сказала, что пошлет рисунки на конкурс в «Пионерскую правду» или в «Крокодил». Я был польщен.
Из моей палаты «ушел» пацан-уголовник. Ушел зимой, в одной больничной пижаме, через верхнюю фрамугу. А она открывалась всего лишь на ширину ладони. Беглеца взяли дома на второй день и швырнули в наблюдательную.
Им занялась Ленок с санитарами, и раздались истошные вопли:
— Начальник!.. Атас!.. Все путем!.. Не надо!.. Ленок!.. Я больше не буду!.. А-а-а!.. Суки!.. Пидоры!.. Фашисты!.. А-а-а…
За окном белый цвет сменился зеленым. За это время подружился с санитарами. Борисом и Владимиром. В общем, неплохие ребята, но работа…
Наступил долгожданный день выписки. Оделся в вольную одежду, попрощался с ребятами, и санитар повел меня на выход. Брякнул ключ-трехгранник, отворилась дверь.
— Ну, Жора, чеши и больше к нам не попадайся! — хлопнул меня по плечу Борис и вытолкнул.
— А на черной скамье, на скамье подсудимых… — неслось из наблюдательной.
Громыхнула за спиной дверь, и песня оборвалась.
Светило солнце. Чирикали воробьи. Бодро шагая с клеймом пожизненного шизика и тридцатью рублями пенсии по инвалидности, думал: «Говорят: если дурак, то надолго. А я спрашиваю: если умный, то навсегда?»
Из открытого окна наблюдательной меня проводили крики двух новичков:
— Слава КПСС!
— Хайль Гитлер!
Дядька, участник войны и ветеран труда, имел кой-какие связи и за небольшую взятку выбил мне однокомнатную квартиру. Когда я узнал об этом, обалдел: и на дураке местные власти поживились. Хотя какая бюрократам разница: с больных людей брать взятки или со здоровых? И так грустно после этого стало, так грустно… Грусть перешла в головные боли, я снова лишился рассудка.
Шли годы — я жил в однокомнатной. Дядька и телефон для меня выхлопотал, и навещал с теткой часто. Но со временем состарились они и один за другим померли. И остался при родственниках круглым сиротой. Никто не навещает. Я не обижаюсь на них. При сегодняшней жизни на умных-то времени не остается, а тут еще и дураков в башке держать надо.
Некоторое время в годы застоя жил гольным дураком, в себя не приходя, а когда КПСС обнародовала перестройку, прозревать стал и накинулся на газеты — уж так вольное слово ласкало душу.
Благодарю Бога — я вновь прозрел и потому продолжаю писать. На чем остановился? А, дядька выбил для меня квартиру. Стал жить в однокомнатной, все для себя сам готовил. Лишь Одно было плохо: пенсия маленькая. Чтоб иметь приварок, начал собирать бутылки; дядька с теткой мой маневр одобрили. Пролетариат любит выпить, и я не знал проблем в подработке. Но, оказывается, в тех местах, где много бутылок, не дремали бичи. Я им не по душе пришелся. Они часто гнали меня из скверов и парков. Бичи, как мужчины, так и женщины, носили с собой стаканы и были тут как тут, когда мужикам не во что было разливать горькую. Потом бичи забирали опорожненные бутылки.
