Александр Соболевский - На перекрестии прицела
«Это Господь тебе открыл, — не удивилась баба Оля, когда я рассказала ей об увиденном. — Сиротке открыл, чтобы жила и радовалась. Спаситель Небесный спас тебя от смерти, когда в Ташкенте трясло землю. Мать, отца твоих не спас, а тебя, дитя, пожалел. Испытаний тебе еще будет много, но Бог не оставит тебя в отеческом Своем попечении». Говоря это, бабушка Оля словно провидела что в моей судьбе. Провидела «мой Афган»…
Свеча на божнице догорела. Почудилось, что кто-то зовет меня. Прислушалась. Чей это был голос? Бабушки Оли… Но ее нет в доме. Она умерла. Ее отнесли на кладбище, закопали в землю. Но, кроме нее, кто будет звать: «Веруня, Веруня…» Наверное, душа бабули. Она еще на земле до вознесения на небеса.
В открытые окна дышала ночная июньская свежесть. В Тёпловке весной и летом до осени я привыкла спать с открытыми нараспашку окнами. Дремать, слушая соловьиные трели в кустах черёмушника по низам у речки, кукование кукушки из ближнего леса. Пение соловья слышалось и сейчас, одинокое, безответное, какое-то тоскующее. Запоздалая, не весенняя упоительная, а печальная, как мольба… Услышь эту безысходную песню баба Оля, сказала бы, наверное: соловушка жалкует, от одиночества, не найдя себе пары.
Не в силах заснуть, я вышла на крыльцо. Месяц на ущербе светил за церковью неполным предрассветным светом… Со смутным волнующим предчувствием я спустилась по ступенькам, вошла под церковные своды. Свет месяца проникал внутрь сквозь дыры в потолке и оконные проемы. Пол завален кусками обвалившейся со сводов штукатурки, обломками упавшего кирпича. Запустение и разорение. Какое беспамятство поразило всех, допустивших такое! Неужто не было времени, когда здесь звучали молитвы и божественные песнопения, возносились хвалы Всевышнему Творцу и просьба о милости и спасении? Словно никогда не сиял золотом иконостас, украшенный ликами святых угодников, а с высоты под куполом не простирал божественные длани Бог Саваоф в развевающихся голубых и ярко-красных одеждах. Не горел огненный меч в руке покровителя небесного воинства Архангела Михаила в золотых доспехах. Было, было, если в памяти бабушки Ольги это прошедшее время запечатлелось с раннего детства. Она рассказывала мне, где и какие иконы были в иконостасе, от которого ныне и деревянных обломков не осталось.
Сквозь раскуроченное окно лилось голубое сиянье месяца. Свет падал на стену напротив. В квадратной нише-печурке в месячном столбе золотилась икона… Я подошла ближе. Скорбный лик Казанской Божией Матери смотрел на меня с затаенной печалью. Откуда появился Ее образ в мертвом храме? Как он похож на икону с божницы в доме бабушки! Неужели это тот же самый образ, который она нашла когда-то здесь в куче мусора?.. И хотела вернуть в церковь, когда дождется ее восстановления. При жизни. Не дождалась. И отнесла икону сюда, предчувствуя свою близкую кончину. Но икона и теперь стоит на божнице в доме бабушки! Я же видела образ Казанской Богоматери среди других икон. На божнице в переднем углу, когда зажигала лампадку вчера, в день похорон. Неужели мне померещилось, будто икона стоит, как и стояла при бабушке? Может, у меня снова начались болезненные видения? В хлопотах похорон голова шла кругом.
Свет месяца по-прежнему освещал икону. Я смотрела на нее сквозь слёзы радостного просветления… И крестилась, шепча слова молитвы. Так, наверное, было угодно Богу, чтобы образ Богоматери вернулся в опустевшую церковь и остался там, являя собой чудо.
Рассвело. Я вернулась в дом. Испытывая волнение, прошла в передний угол, взглянула на божницу. Две иконы — Спаса Нерукотворного и Николы Угодника — стояли на своих местах. Не было образа Казанской Богоматери… Бегом побежала обратно в церковь. Там ли икона? Может, ее тоже нет, как нет на божнице. Явилась и снова скрылась. Пропала, стала невидимой для глаз. Нет, не пропала. Стоит, как стояла, в нише, справа от окна. Лик Заступницы в светлой печали. Надо зажечь перед Пресвятой свечку. Я сделала это с радостью. Давно не теплились свечи в поруганном храме. Душа бабушки Оли надразумила ночью зайти сюда. Ее голос слышался мне, когда пыталась уснуть.
Ожил уголок церкви с возвращенной иконой и горящей перед ней восковой свечой. Ожил, пока теплился огонек свечи. Пока смотрит Богоматерь с церковной стены, брошенная во прах, поруганная и снова явленная в храме. И хор певчих послышался мне откуда-то сверху, с небес, сквозь зияющие провалы в сводах поющий «Свете тихий, свете дивный…» И народ заполнял пустующее пространство, и снова воздвигся перед алтарем иконостас от пола до самого верха с Царскими вратами, большими и малыми иконами во всех трех ярусах. Сияло огнями свисающее с потолка паникадило. Жарко горели свечи на двух больших подсвечниках по обе стороны амвона. Такой хотела видеть свою сельскую церковь в родной Тёпловке бабушка Оля. Я думала, что она и видит ее такой, видит моими глазами, шепчет слова молитвы моими устами перед образом Богородицы, которой учила меня молиться.
Свеча, зажженная мною перед иконой Казанской Богоматери, догорела. Я вернулась к бабушкиному дому. На крыльце увидала подругу и сверстницу бабы Оли — тетку Фросю.
— Я тебя, Вера, жду… Смотрю, в избе нет. Думала, в огород ушла. И в огороде нет… На кладбище собирайся, на могилку к Ольге пойдем. Навестим новопреставленную. Помянем блинками, с утра нынче напекла…
— Я, тетя Фрося, в нашей церкви была… Молилась перед образом Казанской. Икона в церкви явилась. Та самая, что баба Оля нашла, домой принесла на божницу. Берегла. Возвратить на прежнее место собиралась. Верила. Восстановят разоренный дом Божий.
— Икона эта, Веруня, явленная… Из позора, бесчестия и поругания явилась бабушке твоей. Время пришло Заступнице нашей в храм возвратиться. И вернулась. В доме своем объявилась. Пожила на квартире у бабы Ольги — и к урочному сроку в храм. Исстари верили: где Явленную нашли, там церкви стоять. Свято место не бывает пусто.
По дороге на кладбище набрали по букетику голубеньких незабудок. Вот и старая дуплястая ветла на краю погоста, желтый холмик подсохшего суглинка, желтый дубовый крест. Припекало полдневное солнце. По засохшим комкам земли прыгала, перелетая, тонконогая трясогузка, грациозно кивала, кланялась черной головкой, хватала на бегу с ловкой быстротой каких-то мошек.
Мы низко поклонились бабушкиной могилке, трижды осенили себя крестным знамением. Тетка Фрося зажгла восковые тонкие свечки, воткнула их между комьями суглинка, положила блины под крестом. Я сходила под бугор к родничку, зачерпнула стеклянной банкой студеной воды, поставила в нее незабудки к изголовью могильного холмика.
Плыли над полями, над всем великим русским простором летние полуденные облака, отбрасывали на теплую землю легкие тени. Не переставая пели жаворонки, ликовали на этом кратковременном и вечно длящемся празднике жизни.
* * *Монастырь, который привиделся мне на берегу озера Светлояр, когда я жила в Тёпловке и ходила с бабушкой Олей по грибы, явился мне недавно уже не во сне, я увидала его наяву. И сразу узнала его. Тот же белокаменный пятиглавый храм с золочёными луковицами куполов. Я увидала этот храм из окна рейсового автобуса. Он стоял на лесном холме среди деревьев. Асфальтированная дорога огибала холм у подножия. Моя соседка, еще не старая женщина, повязанная белой косынкой, тоже глядя в окно, сказала:
— Красота неописуемая! Святые места. Богородичный женский монастырь… А вы далеко едете? — поинтересовалась соседка. — Не в здешний санаторий?
Я согласно кивнула.
— Тогда нам скоро выходить. Считай, доехали. Мне туда на работу, убираться.
— Вы здешняя?
— Из ближнего села Озёрки. Обитель лет пятьдесят оставалась закрытой, с двадцатых годов. Сами здания монастыря сохранились. После выселения монашек все строения власти отдали военным под склады. На вход на территорию наложили строгий запрет. Только по пропускам. Для военной обслуги и вольнонаемных рабочих. Из вольнонаемных, в основном, наши, из Озёрок. Грузчики, сортировщики, кладовщики, уборщицы. Хранили в монастырских строениях лекарства, перевязочный материал, бинты, вату. Народ в местной округе так судит: обитель осталась непорушенной внешне благодаря этой самой военной базе. И купола на храме целёшеньки, даже позолота сохранилась, с тех времен. Нет, как говорится, худа без добра… Внутренность храма Рождества Богородицы, конечно, пострадала сильно. Моя мама кладовщицей в войну и после на базе работала. От нее и других сельчан слышала, что солдаты-охранники, находясь в помещении храма, на постах, во время дежурства, постреливали по иконам из винтовок. И по божественным росписям на стенах. От скуки, что ли, с безделья. Стоит молодой красноармеец на часах, глазеет на лики божеские и святых угодников, на разных серафимов и херувимов, пророков и евангелистов… И поддастся по неразумию своему искушению дьявольскому. Сделать что-нибудь богопротивное. Стрельнуть по этим святым божьим ликам. Бога-то всё равно ведь нет, а есть просто картинки, нарисованные на досках и по церковным стенам. Удальство это, пожалуй, скажем, попасть в глаз Богоматери или Младенца у Нее на руках, взыгравшего в радости. Вот пальну тебе в глаз — тогда и взыграешь. Безглазого Младенца Иисуса и Богоматерь сама увидишь, когда побываешь в Богородичном храме. Я ведь ничего не выдумываю… Какой-то красноармеец, видать, «ворошиловский стрелок», меткач, под самый купол, в Бога Саваофа палил. Хоть высоко, но сильно попасть хотелось, доказать себе, что рука не дрогнет. И стрелял в Бога… И даже не раз, а много. От лика одно темное пятно осталось.
