Юрий Беликов - Игрушки взрослого мужчины (повесть-матрёшка)
Шрамов вспомнил, как условился со Светой встретиться в лесной баньке близ Червоточинска. Сначала приехал сюда электричкой сам: наколол дров, наносил из горной речки воды, протопил, дал выстояться, накрыл стол, а Света всё не приезжала и не приезжала. И, чтобы позвонить ей и узнать, не случилось ли чего недоброго, зашагал через лес и хлынувший ливень до ближайшего переговорного пункта. Идти нужно было в крутую гору, дул сильный ветер, и превратившийся из тонкой трости в чёрный, гудящий и трепещущий парус, верноподданный зонт, рассчитанный на двух человек, пробовал вывернуться наизнанку и вырваться из рук, и Шрамов держался за его бамбуковую, покрытую лаком рукоять изо всех сил, как держится за мачту не избежавший шторма корабль, и чувствовал: зонт волокёт его ввёрх, и он вынес Шрамова и поставил на землю аккурат у переговорного пункта.
— А Света уехала к подруге, — сообщила её мать и, когда он начал почему-то рассказывать ей про благодатное чудо огромного зонта, посоветовала:
— Напишите об этом стихи!
Вернувшись в Пермудск, он в своей баррикадной, заштопанной куртке в отсутствии Светиной матери комиссаром ворвался в квартиру своей невесты, приставил к её горлу заточенный о земной шар шпиль зонта, заставивший мучительницу безропотно опуститься на колени и отымел её на полу по-революционному — не раздеваясь. И — о чудо! — она впервые испытала оргазм, но для Шрамова это уже ровным счётом ничего не значило. Поправляя задранную юбку, его возлюбленная спросила не то обиженно, не то восхищённо: «Не снимая куртки?!»
И начала каяться, каяться и каяться! Призналась, что совсем запуталась, разрываясь между Шрамовым и тем самым женатым имяреком, которого он уже сдёргивал с постамента «железного Феликса» в 91-м, но который, выясняется, не утратил влияния на Свету — личную Россию Шрамова, а с неотвратимостью Каменного гостя является к ней с лужайки, где пасутся свергнутые памятники.
— Так вот кто, значит, твоя «подруга»?! — дошло до жениха в кожанке. — В последний раз спрашиваю: имя-фамилия? — приступил он к допросу прямо-таки с чекисткой риторикой.
Света всхлипнула и отчаянно замотала головой.
— Уж не Дадашев ли? — обуяла его внезапная догадка. И он про себя подумал: «Женат и не может бросить семью?.. Работают они со Светой вместе?.. И он, преследуя её, мстит мне?..» — пылала праведным безумием голова.
— Ну, если тебе хочется так считать, — ответила с фальцетом подсказанной усмешки ещё минуту назад безропотная Света, — пусть будет Дадашев…
…Шрамов перестал читать Рубцова и начал захлёбываться. В судорожно раскрытый рот плеснула болтанувшая волна. До берега оставалось метров сто, и он уже видел лежащее под чёрным зонтом на песке неподвижное Тело в пунцовом купальнике. Да жива ли она?..
Он стал грести с последними усилиями, насколько они возможны у человека, дважды покорившего Каму. Вот и дно… Вышел на берег, шатаясь, и тяжело дыша, обросший, пока плыл, песчинками, водорослями и мазутом, тем самым попутно постигший, почему у рыб — чешуя, а у рачков — панцирь. Света не шелохнулась. Веки её были безмятежны. Господи, да она спит?! И даже слегка похрапывает во сне, как будто кто-то спрятавшийся за брёвнами и дождавшийся, когда он променяет Свету на Каму, вальяжно выдвинулся из своего схрона и в открытую её удовлетворил. За брёвнами снова мелькнула вечная тень Дадашева…
Однако нет ничего страшнее, когда любимая женщина пёрнет во сне! Вот тогда вы можете спокойно забирать заявление из ЗАГСа, что, собственно, Шрамов и сделал за три дня до бракосочетания.
— Тебя Бог отвёл! — взвизгнет она в телефонную трубку, как выронившая добычу чайка, и только потом до него дойдёт смысл этих тормозящих слов, когда он узнает, что Света беременна, но не от него.
Он войдёт в потёртой кожанке по адресу улица Революции, 42 и, торкнувшись в дверь дяди Сурена, выложит перед ним три игральных карты — фотоснимки Светы, Инессы и Наташи.
Факир выпустит из своей трубки три разноцветных дыма — пунцовый, лиловый и золотистый. И спросит:
— Ты хорошо подумал?
И услышит:
— Дядя Сурен, я подумал очень хорошо! Хочу раз и навсегда покончить с этими матрёшками…
И тогда-то главный смотритель Пермудска вынесет приговор:
— Отправленное в медвежью пасть возврату не подлежит!
10
— Это ты, убожество? — неожиданно услышит он из-за спины. Обернувшись, увидит высокую (ему даже показалось: выше, чем он) блондинку в полузапахнутой, с поднятым воротником, дремучей шубе из нутрии, из-под которой выглядывали чёрные, на высоком каблуке, сапоги-латы, закрывающие колени поджарых, обтянутых джинсами ног. При свете разгоняющего зимние сумерки фонаря, лица он особо не разглядит: помнит, что отторжения оно не вызовет — некий обложечный стандарт правильных черт с насыщенно-голубыми глазами. Потому-то и не очень осядет в памяти. Вот только голос… В нём звучала хищная грубинка, тут же обнаруживающая себя, как только госпожа Кристина запиналась о букву «р». Но она исторгала не просто картавинку, а почти что рычание зверюги:
— Я прррревращу тебя в ррраба ррразврррата… Вгоню фаллоимитаторрр… Заставлю вылизать свою прррелестницу… Если не понррравится, говоррри: «Сиррреневый!» — рокотало в телефонной трубке через час после того как он сбросит сообщение на пейджер, прочитав в одной из пермудских газет в разделе «Знакомства»:
«Госпожа. Игрушки. Флаггеляция, страпон, бандаж, переодевание, „золотой дождь“».
Они встретятся в условленном месте — на углу сделавшего шпагат девятиэтажного дома, Кристина укажет ему путь через двор к самому дальнему подъезду, сама же обогнёт туловище дома со стороны шоссе — таким образом, они должны будут почти одновременно — он за нею — войти в подъезд, затем — в лифт, где он отдаст ей деньги, потом — в прихожую, где поможет снять шубу, на кухню, где она закурит, а он манием её руки поставит на газовую плиту чайник — и никакого алкоголя, если принёс, пей сам, или хочешь, я пристегну тебя к батарее наручниками и буду вливать твою «Хванчкару» из горла?..
Она натянет резиновые медицинские перчатки — прикасаться к ничтожеству будет только через них, потребует, чтобы он расстегнул ей «молнию» на трусиках и тут же отсечёт потянувшиеся к ней руки возгласом «куда?!» — руками к госпоже притрагиваться раб не смеет, это надо заслужить, для чего он будет расстёгивать «молнию» зубками — за пластиковый «язычок». Он попробует себя в предписанной роли, но как-то не изящно — с хрипящей страстью, как если бы делал это руками, и Кристина совсем по-девичьи ойкнет, присев от боли, а затем наградит его размашистой оплеухой:
— Тваррррь! Уж лучше я сама…
Она опустит его на колени, а затем, вкрутив в сосцы саморезы распаляющих щипков, прикажет опрокинуться на спину и сначала поставит ему на грудь победный сапожок, а потом поднесёт ко рту носочком — целуй! — и, обмакнув в бокал с «Хванчкарой» металлический каблук, начнёт погружать его длинное блестящее жало с возвратными движениями всё глубже и глубже в больше удивлённый, чем податливый рот испытуемого. Подняв с пола на колени и заглянув бенгальским, веселящимся взором в глаза, велит:
— Назови твоё любимое имя, на которррое ты будешь откликаться! Ну? Быстрррей! Женское!..
— Св… Ин… Нат…
— Ты чего? Заикаться, матушка, от стррраха стал? Что за Свинат?..
— Света… Инесса… Наташа…
— Хм… Надо же! Значит, сегодня ты будешь и той и дррругой, и тррретьей. В общем, Свинатом…
На мгновение она скроется в другой комнате и выдвинется оттуда, позванивая, как лошадь восточной попоной, золотистой чешуёй монистов, дразняще усеявших красную повязку, перетянувшую крутые бёдра. Схватив за волосы онемевшего визитёра, Кристина подтащит его к чугунной, плохо выкрашенной батарее парового отопления, балеринкой откинет ножку на её трубу и ткнёт губами — ловить мохнатую тяжёлую бабочку, затрепетавшую между её ног:
— Ррработай! Язычком. Так. Старррайся. Нррравится? На что похоже? Отвечай!
— Консерррвы «Мясо кррриля» — невольно передразнивая госпожу, прокартавит он, ошеломлённый, но пытающийся подтрунить над происходящим. — Коррроче говоррря, кррреветки…
— Кррреветки? Сейчас как у…бу с ноги! — пихнет она его коленом в лицо — и за передразнивание, и за уподобление, и снова притянет за волосы:
— Лизать! Рррезче! А теперррь?.. На что похоже?
— На хурму…
— Уже лучше. Пррродолжай… Какая лизунья!.. А теперррь?
— А теперь — на дыню…
Балеринка скинет с парового станка натренированную ножку:
— А теперррь дрррочи на сапог!
Вот он, текущий вспять Млечный путь на чёрном небе женского сапожка! Открытый космос, где тело — корабль, а пуповина лопнувшего шланга — единственное, что связывало тебя с телом. И тело уже противно тебе — и нет желания в него возвращаться. Ты сделался бестелесным, оплодотворил пустоту, распылился в ней, стал ею…
