Владимир Орешкин - Из яйца
— Алешка, ты здесь?
Алексей закрывает коробочку игрушки, отодвигает ее от себя и оборачивается. Он рад Виктору. Это видно.
— Зойка придет сегодня?
— Обещала.
— У меня к ней дело, на двести тыщ.
Виктор падает в кресло, вытягивает ноги, достает сигареты, прикуривает — расслабляется. Курит с закрытыми глазами, — это пауза, довольно длинная, пока он курит с закрытыми глазами.
— Хочешь скажу тебе кое-что, — говорит он, не открывая глаз. — Тебе, Алешка, будет интересно.
— Ты не скажешь, — говорит Алексей. Он рад присутствию в комнате своего друга.
— Почему? — тон несколько нарочит, Виктор переигрывает.
— Потому что это твоя тайна.
Виктор медленно открывает глаза и смотрит на Алексея, И начинает ему улыбаться. Во все лицо… Самой простецкой на свете улыбкой. Он даже приподнимается из кресла, чтобы Алексей лучше разглядел эту самую улыбку… Сигарета тлеет, касаясь пальцев, но Виктор не замечает этого, — он продолжает улыбаться.
— Тогда пора спать, — говорит Виктор, — всю ночь глаз не сомкнул… такая подлость… Вот так-то, брат, — утро вечера мудренее…
Алексей открывает дверь в свою мастерскую. За ней — разобранная большая коробка, которую он вскоре поставит в балетном классе. Пока это деревяшки, запакованные зеркала. Не видим мы ни одного зеркала, они только предполагаются.
Он выносит все это в коридор, складывает у стены. У него все рассчитано… Он занят этой работой.
Но, должно быть, случайно, он разгибается /приставил к стене очередной блок/ и оказывается с глазу на глаз с портретом матери.
Она на нем — девушка, в балетной пачке, с большими восторженными глазами, в которых — будущее.
Они стоят и смотрят друг на друга.
— Мама, — говорит Алексей. В словах этих любовь и удивление, даже преклонение перед человеком, давшим ему жизнь.
Он продолжает смотреть. Мы же тем временем отвлекаемся от него и видим портреты остальных персонажей, на этой же стене. Когда они снимались, они старались выглядеть получше. Мастерство фотографа сумело передать это их стремление. Оно — не фальшь, не желание покрасоваться. Каждый из них в этот момент, непроизвольно сумел отыскать лучшего себя, и как-то показать это, не придавая, впрочем, мгновенью этому никакого значения.
Виктор просыпается. Алексея нет в комнате.
Он смотрит на часы, вскакивает, натягивает джинсы. У него прекрасная фигура, жирок есть, но в самый раз, чтобы не показаться сухопарым… Делает некое каратистское движение, немного кошачье, но за ним проглядывает сокрушающая сила.
Он так внушает себе уверенность.
Открывает дверь и идет на кухню, попить. Легко толкает кухонную дверь… Но к ней привязана незаметная ниточка, она тянется к шкафу, на нем закреплен детский арбалет, в нем стрела с резиновой присоской. Стрела соскакивает, летит, — попадает в спину Виктора, между лопаток — и прилипает. Древко качается, — Виктор застывает на месте.
Смертельно раненый.
Краснеет его шея, затылок и уши. Они мгновенно покрываются пунцовым. Неподвижны.
Но вот Виктор начинает поворачиваться к нам, медленно, словно автомат… Перед нами лицо испуганного безмерно ребенка, на нем — изумление и недоумение, словно вдруг у него отобрали чудеснейшую игрушку, под названием «жизнь», где он побеждал остальных, шел впереди.
Пока он не приходит в себя — он ребенок… Но вот он начинает понимать детскую шутку. И ребяческое в нем — стирается.
Он тянется за спину, отрывает стрелу, ломает ее, бросает. Хватает арбалет, с силой хлопает им об пол, — тот разлетается на части.
Этого ему мало, он бьет кулаком стену, сильно — потому что чувствует боль. Эта боль приводит его в себя.
— Ублюдки! — кричит он. — Бошку цыплячью отверну!
Врывается на кухню, подбегает к раковине, откручивает кран и пьет. Жадно, не в силах напиться.
У порога кухни Алина.
— Нам говорили, что пить из-под крана вредно. Там, кроме хлорки, еще инфузории и туфельки, — говорит она мстительно, она видела уже сломанный арбалет в коридоре.
Она в балетном трико и выглядит соблазнительно. Женской интуицией она запомнила прошлый взгляд Виктора и уже догадывается о своей власти над ним.
Алина не боится его.
Это бесстрашие приносит ей мгновенную победу. Виктор отрывается от крана, не спеша, словно пресыщенный кот, вдруг заметивший аппетитную такую мышку. От только что бушевавших в нем чувств не остается следа.
— Пашке передай, за такие шутки…
— Вы что, обиделись? — спрашивает Алина с игривым под искренность недоумением.
— На тебя? — со значением, словно имеет дело со взрослой женщиной, говорит Виктор… Разглядывает ее. В упор. Раздевая взглядом, овладевая ею — взглядом.
За спиной Алины возникает Зоя. Она секунду-другую наблюдает за происходящим, а потом ненавязчиво гладит Алину по голове /та отдергивает инстинктивно голову/ и говорит:
— Иди, девочка, в детскую. Я кое-что купила тебе, поищи там. Иди, твой приятель вокруг пакета кругами ходит. Боюсь, не выдержит.
С силой подталкивает Алину. Та — уходит.
— Успокойся, — говорит Зоя Виктору с усмешкой, — охладись… Выпей еще водички… Эта девочка не для тебя… нечего раскатывать губы.
— Ты тоже ничего, — говорит Виктор со значением. — Мамаша.
— Я-то?! — переспрашивает Зоя и поворачивается перед ним, выгодно демонстрируя фигуру. — Я-то ничего.
— Мечта, — говорит Виктор. Он уже переключился и забыл об Алине. — Подойди поближе, я что-то плохо различаю детали.
— Ты Алексея не видел? Своего дружка.
— Заперся, наверное, и колдует. Как всегда… Как я раньше не замечал таких прелестей, — все это как бы зажигаясь страстью.
Он сам подходит к Зое и начинает гладить ее живот. Она словно не замечает его руки.
— Алешка отличный парень, не правда ли?
— Не надо о нем, — как бы задыхаясь от страсти, шепчет Виктор, — он же свое получает… При чем сейчас он.
— А ты ничего, — рационально говорит Зоя, — что-то появляется…
— Вот видишь, а ты мне о ерунде…
— Но все таки, как же быть с твоим приятелем?
— Что ты зациклилась… — мурлычет довольным тигром Виктор. — Здесь полно укромных уголков, чуланчиков. Я знаю один… там так хорошо… тебе понравится…
— Что-то появляется, — повторяет Зоя.
Виктор берет Зою за руку и ведет. Как бы перерыв в его страсти. Только что была, — и взяла отпуск до второго действия. Он берет ее за руку, как заговорщик единомышленника. Идет, не оглядываясь на нее, — она послушно движется за ним… Они уходят так из кухни.
Мы видим, как идет Зоя. Ей нравится подчиняться чужой воле. Конечно, когда та воля совпадает с волей ее. Но подчиняться — нравится. Что-то кошачье, грациозное в ее ведомости.
Открывается входная дверь. В квартиру въезжает большая корзина с цветами. Ее вносит Старуха… Она побаивается цветов, как некого хрупкого и незнакомого существа. Заметна ее настороженность. Поправляет в корзине какой-то цветок. Отходит в сторону и смотрит. Опять берется за ручку, и отставив корзину, как можно дальше от себя, проходит вглубь квартиры.
Детская. Алина открывает огромную коробку /оберточная бумага и атласная лента валяются рядом/, — там — кукла. Всем куклам кукла — девочка в платье, с волосами, в туфельках. Голубые глаза, черные длинные ресницы.
— Она и орать может, — говорит Паша /он сидит рядом на столе/. — И глазами хлопает… Только рожать не умеет.
Алина вынимает куклу из коробки и прижимает к себе. И — покачивает. Та, на самом деле, принимается пищать… Девочка с ногами забирается на постель, прислоняется к стене спиной, прижимает к себе куклу, как младенца.
— Паша, — говорит она задумчиво, — если бы меня кто-нибудь обидел, что бы ты сделал?
Он по-прежнему сидит на столе:
— А что бы ты хотела?
— Ничего, — Алина все так же сидит, прижимая куклу, и смотрит на Пашу.
— Слушай, — говорит таинственно Паша, — ты хочешь отобрать у меня свободу. Это все, что у меня есть… Так хочется свернуть кому-нибудь шею.
Алина молчит.
— Да сделаю что-нибудь, успокойся… Уж можешь не сомневаться. Глотку перегрызу… Только сам, сам, без твоей подсказки. Довольна?
Алина молчит и качает куклу, как настоящего младенца.
Паша спрыгивает со стола, вытягивает руку и, показывая на куклу пальцем, восклицает:
— Я ненавижу ее!
На кухне Мать и Заказчица.
— Может быть, они имеют художественную ценность? — говорит Заказчица.
Перед ней на столе пепельница, где уже несколько окурков, испачканных помадой, и небольшая пачка денег, но крупного достоинства… Разговор у них начался раньше.
— Какая ценность, — отмахивается Мать, — баловство ребенка. Ты же знаешь.
