Владимир Пронский - Стяжатели
Звонок из Москвы нашел Шишкина дома, когда он уж собирался спать, перед этим провозившись всё воскресенье в кухне с полом. Неожиданная эта работа по–настоящему огорчила, заставила подумать о будущем своего жилья, хотя какое это жилье? Куча гнилых деревяшек, непонятно каким образом еще возвышавшаяся в виде барака! Это в детстве, Николай считал барак лучшим жильем на свете, а теперь о нем и сказать стыдно незнакомому человеку. Многодетные семьи из этого барака со временем получили квартиры, а Николай с матерью так и остался здешним жильцом. В середине девяностых мать на всякий случай приватизировала их комнату, думали, что когда барак попадет под снос, получить новую квартиру, но, оказалось, что тем самым загнали себя в ловушку. Но кто же знал, что законы будут так быстро меняться, и уж начали ходить слухи, что скоро, когда закончится срок реприватизации, жильцов окончательно прижмут, и все налоги с собственников будут взимать по полной программе. Кое–кто, поразмыслив, отказался от приватизации, вернул своему жилищу статус социального жилья, хотя до конца не был уверен, что поступил правильно. Остальному же народу–собственнику оставалось покорно плыть по течению и, чтобы не утонуть, пытаться научиться выгребать самостоятельно.
Да, теперь только на свои малооплачиваемые силенки оставалась надежда, казавшаяся теперь, впрочем, несбыточной. Понимая это, Анна Валентиновна, мать Николая, частенько подсказывала сыну, особенно в последнее время, чтобы тот куда–нибудь завербовался, где хорошо зарабатывают, и купил себе жилье. Вот и сегодня вновь подступила, когда он после ремонта уселся ужинать, сказала, как всегда осторожно и пугливо, словно боялась собственных слов:
— Вот видишь, сынок, каково нам стало жить?! Пора о настоящем жилье думать!
— Мам, ты не такая старая, чтобы ничего не понимать в нынешней жизни. Знаешь, сколько сейчас стоит однокомнатная квартира даже у нас, в Княжске?! Да к тому же мой отец уже попробовал это! Где он сейчас? — резко, с обидой в голосе сказал он в ответ на материнское жужжание.
— Случаи всякие бывают. — сняла Анна Валентиновна сползший с худых и острых плеч темно–серый платок, словно действительно захотела выглядеть помоложе, и печально посмотрела на сына серыми уставшими глазами. — А о квартире надо всегда думать, сколько она ни стоила бы, всегда надо вперед смотреть! Ты молодой, тебе жениться надо!
— Я уж раз там бывал!
— Вот потому и не сложилась семейная жизнь, что жилья приличного не имеем. Жилье будет–любая бабенка уцепится!
— Любая мне не нужна.
— Подходящую выберешь! А я бы к себе в деревню уехала, чтобы не мешать, там еще дом крепкий — сто лет простоит. Давно хочется на старости лет в родной деревне пожить.
— Мам, во–первых, ты не мешаешь, а, во–вторых, я не имею права оставлять тебя одну. Почему — объяснять надо?!
— Почему же — одну! В гости будешь приезжать. Всего–то пятьдесят километров, автобус ходит!
Он понимал, что мать, конечно же, права, но ведь она совсем не думает о своей больной ноге, которую сломала лет десять назад, так с тех пор и ковыляет. С такой ногой в горо- де–то сплошные неудобства, а в деревне, где всё самой придется делать, и вовсе беда. К тому же у нее больные почки, постоянного тепла требуют. Да, в деревенском доме есть печка, но ведь целыми днями не будешь на ней нежиться. Так что мать бросать он не имел права и никогда не позволил бы себе этого. Но как же, как выйти из этого положения? Надо бы, конечно, уехать на заработки. Хоть в ту же Москву, где рядовые водилы получают по тридцать–сорок тысяч! За такие деньги в Княжске надо полгода стараться. Но не все так просто. Кто–то, может, и получает, но уж сколько знал Шишкин и таких, которые, поработав в столице два–три месяца, возвращались ни с чем.
Поужинав, Николай отправился в свою «комнатуху» за драпировкой, где над кроватью красовалась репродукция картины его однофамильца «Утро в сосновом бору», пристроенную на стене, по словам матери, отцом Николая. Отец в конце восьмидесятых завербовался на Север, работал на газовом промысле вахтовым методом. Полгода всё хорошо получалось, деньги начали копить на квартиру. Да только с одной из вахт отца привезли в закрытом гробу. Три человека из их компании тогда замерзли в тундре, отправившись ловить куропаток. Охота простая — сделал жестяным конусом лунку, насыпал в нее морошки — вот и готова ловушка. Глупые птицы тянутся за ягодами головой вниз, да так и остаются в лунках. Потом только ходи и собирай добычу. Всегда это удавалось, а однажды неожиданно налетел буран, «охотники» заблудились в километре от вахтового поселка, а заблудиться в тундре в буран — это конец. Так что всякое упоминание о заработках, о погоне за длинным рублем только раздражали Шишкина. Ведь заработать можно и в Княжске, в том же карьероуправлении, например. Но туда не особенно устроишься. Николай попытался, когда с приходом Самохвалова его вытурили из администрации, но почему–то отказали.
После звонка Лады Шишкин лишь к концу следующего дня успокоил мысли и, чтобы окончательно убедиться, что приглашение Лады надо воспринимать буквально, позвонил ей вечером и спросил:
— Ну, так что — мне приезжать?
— Ты еще сомневаешься?!
— Тогда приеду не в субботу, а в пятницу. Вечерней электричкой! Тебя это устроит?
— Вполне! Буду ждать у первого вагона метро!
Для Лады вся неделя прошла как в угаре. Даже работа почти никак не отвлекла от Шишкина, от предстоящей встречи с ним. Все мысли — только о нем. Еле дождалась пятницы.
Лада сперва даже не узнала его, когда увидела на перроне метро «Кузьминки». Всю жизнь он ходил в мятых куртчонках, выцветших бейсболках, а теперь — плащ нараспашку, костюм переливается искрами и светлый ёжик во все стороны — это уж как обычно. И цветы в руках. Он сразу увидел ее, вручил розы, поцеловал и, подцепив под руку, твердо сказал:
— Веди!
На следующий день, поздно проснувшись, после завтрака они отправились на прогулку в Кузьминский парк, украшенный по–осеннему, но осени совсем не чувствовалось, потому что и у Лады, и у Николая в душах цвела самая настоящая весна. Они окончательно обвыклись, вели себя так, словно всю жизнь прожили вместе.
Лада не хотела думать о той минуте, когда проводит Николая, как могла, отдаляла ее, хотя и поехала проводить. Когда показалась электричка, она расцеловалась с Николаем у турникетов и полными слез глазами смотрела на него. Всего единственный раз она проливала при нем слезы — когда провожала в армию — и вот это провожание стало вторым, когда не смогла сдержаться, словно провожала надолго–надолго.
Николай же вернулся в следующую пятницу, и всё у них повторилось. А через неделю и еще, но с одной лишь разницей.
— Переезжай ко мне! — попросила она при очередном расставании, опять не в силах сдержать слез. И добавила: — Навсегда!
— А что — запросто! — отозвался он весело и игриво, потому что к этому дню уже знал, что квартира, куда Лада приглашала на жительство, ее собственная.
* * *Осень для Самохвалова пролетела одним днем. Давно забылись переживания, устроенные дочерью, давно было согласовано создание общественной организации «Союз писателей Княжска», даже придумали нагрудный знак в виде гусиного пера, чернильницы и золоченых букв аббревиатуры «СПК». Немыкин юлой вертелся, да и сам Самохвалов не остался в стороне, когда начались заморочки с главой администрации Ефимом Лавриком. Этот Фима достался от прежнего главы района, и Самохвалов с самого начала искал пути избавления от излишне любопытного руководителя «второй» власти, но по всему чувствовал, что не скоро скинет этого занозистого человечка. Мелкий, глазастый — он как запечный сверчок всякий раз появлялся там, где его не просили появляться. Вот и в этот раз Лаврик всех слюной забрызгал, доказывая на бюджетной комиссии, что денег на эту акцию нет, расходы не сверстаны, поэтому их можно смело перенести на следующий год.
— У нас шахматисты в подвале ютятся, а среди них, между прочим, один кандидат в мастера и три перворазрядника, а мы никакого внимания на них не обращаем! — заступался за княжских шахматистов Лаврик, и все знали, почему он печется именно о шахматистах: сам частенько захаживает в тот подвал, иногда даже в рабочее время.
В конце концов, Лаврику пообещали, что на следующий год обязательно подумают о шахматистах, и он сдался. Да, собственно, из–за чего шуметь?! Из–за выделения небольшой суммы на проживание в гостинице гостей и артистов, на цветы, подарки и фуршет?! Как можно без фуршета? Это уж как водится. Сам же Лаврик первым прибежит к столу. К тому же, княжский Союз писателей — это не личная организация Самохвалова, а общественная, и создается она для славы всего района, даже губернии.
Единственное, о чем Самохвалов умалчивал до поры до времени, это о желании на присвоение районной библиотеке своего имени. К этому дню всё было согласовано с губернским управлением (Немыкин наконец–то проснулся и довел это поручение до конца). Антон Тимофеевич, лично поработав со скульптором, чтобы не заводить Лаврика, на свои средства заказал в мастерской памятную доску; установка ее задумывалась как сюрприз, который раскроется в присутствии губернатора, которому месяц назад Самохвалов лично вручил приглашение, согласовав с ним дату торжественного мероприятия. Выполненная из бронзы, доска уже неделю хранилась в сейфе, и Антон Тимофеевич иногда нет–нет да открывал тяжелую дверцу и, радуясь, смотрел на рельефную надпись: «Центральная районная библиотека имени Антона Самохвалова». Выполненная в три строки, она даже в сейфе производила впечатление, прибавляя настроения и радуя душу.
