Александр Попов - Юный, юный Илья
– О ребенке? О каком ребенке?
– О прекрасном. Маленьком. Родном. Я так хочу счастья…
В Илье росло желание. Он потянулся к Галине, но она остановила его и легонько-грубовато попыталась оттолкнуть:
– Чего ты! Я хочу с тобой просто поговорить. Неужели тебе неинтересно знать мою душу? Значит, только это тебе надо от меня?.. – сопротивлялась Галина.
Но он был настойчив.
– Неужели, Илюша, ты такой же, как все? – тихо, на подвздохе спросила женщина, покоряясь настырным рукам.
Илья слышал ее слова, но его душа была закрыта. Он не понимал, что стал нужен Галине со всем тем, что есть в нем – душой, сердцем, мыслями, телом, но не по раздельности.
И в эти же минуты он не помнил и не осознавал, что его ждала и любила еще одна женщина, – Алла Долгих.
7
Был вечер, еще не темно, но уже и не светло. Нежаркое майское солнце лежало на крыше соседнего дома, и девушка смотрела на этот красный мяч и по-детски раздумывала: скатится или не скатится? Алле было приятно и удобно думать именно по-детски, откровенно-наивно. Она улыбнулась, но вспомнила об Илье, отвернулась от солнца, поморщилась.
Солнце ярко вспыхнуло и, действительно, мячиком скатилось за крыши. Как все просто в детстве, даже великое, большое светило может быть просто веселым, забавным мячом. И невозможно теперь обмануть себя… Говорят, встречается с другой женщиной?.. Как он мог!.. И Алла больно всхлипнула всей грудью. Да, детство ушло, а то, что налетело, как вихрь, в ее жизнь, – такое огорчительное и гадкое.
Она отклонилась от окна, быстро прошлась по комнате и, казалось, искала такое дело, которое увело бы ее от горестных мыслей. Остановилась перед роялем:
– Как же я сразу не подошла к тебе? – погладила она инструмент по черному блестящему боку. – Ты – мой друг, ты никогда не изменял мне. Сколько радостных часов я провела с тобой!
Мелькнуло в памяти детство, отрочество, и редкий день обходился без рояля, без музыки и вдохновения.
Алла коснулась двумя пальцами клавиш – вздрогнули негромкие, одинокие звуки. Играла хаотично, что-то искала в звуках. Мелодии всплескивали, замолкали, звучали другие, но обрывались, не развившись и не набрав силы. Алла волновалась, наморщивалась, иногда неловко, даже грубо ударяла по клавишам, но те звуки, которые она хотела сыграть, не рождались. Наконец, она остановилась, сосредоточилась и стала играть медленно. Но вновь звуки вырывались совсем не отвечающие ее сердечному настрою. Она оборвала мелодию, захлопнула крышку и в отчаянии зажала ладонями глаза. Зачем же так хлопать – разве рояль виноват? Она поняла: в душе наступила смута, вот и не получаются ее звуки. Она встала и громко сказала:
– Как я ненавижу его! – Покачала головой: – Как я люблю его, – кто может меня понять!
"Я что-то должна предпринять, чтобы он навсегда остался моим. Что, что его тянет к той женщине, какие между ними могут быть интересы? Она, говорят, старая да к тому же некрасивая. – Неожиданно в ее голове вспыхнуло, она замерла, ощущая в теле то ли холод, то ли жар: – Вот что я должна ему дать! Как же я раньше об этом не подумала? Вот чем она притянула его, а я, напротив, оттолкнула", – вспомнила она случай на дне своего рождения.
– Теперь я знаю, как мне следует поступить, – четко, чуть не по слогам произнесла Алла, и ей сделалось легко.
Она словно бы решила трудную, долго не дававшуюся задачу. Ее душа захмелела. Все в ее любви к Илье почудилось ей простым и понятным: получит-таки он от нее то, чего хотел, и – катись после все пропадом!
Она снова открыла рояль и радостно-опьяненно непослушными пальцами пробежала по клавишам, остановилась, собирая внимание, и стала уверенно играть первую часть "Лунной сонаты". Ей представилось, что так одухотворенно, точно и правильно она еще ни разу не исполняла сонату.
Заглянула в дверь Софья Андреевна:
– Алла, ты не дотягиваешь "до". Не мучай "соль". Что с тобой: сидишь в сумерках, за Бетховена придумываешь сонаты?
Софья Андреевна работала в филармонии, и с ее мнением считались большие музыкальные мастаки. Алла знала с младенчества, что мать не выносила и малейшего всплеска фальши в музыке.
Дочь расстроилась, но довольно сухо ответила матери:
– Ничего я не придумываю. Вечно вы что-нибудь сочините, – капризно повела она плечом, под "вы" неосознанно подразумевая и отца.
– Что ты, Софушка? Алла отлично сыграла сонату, – вмешался Михаил Евгеньевич, в роскошном, цветастом халате входя, весь надушенный и до синевы выбритый, в комнату дочери. – Я даже телевизор выключил, чтобы послушать.
Софья Андреевна иронично улыбнулась мужу своим красивым, умащенным бальзамом лицом и, похоже было, хотела сказать ему: "Пой, пой, соловушка, а точку в твоей песне все равно поставлю я".
Алла, скрывая ладонью улыбку, наблюдала за родителями, но тяжело ей думалось, что прекрасные они, а сердца своей дочери уже не понимают.
– Я сбегаю к Илье. На минутку. Хорошо?
– Уже поздно! – испуганно сказала Софья Андреевна и сразу забыла насмехаться над мужем.
– Что же такого? Ведь всего-то, мама-папа, в соседний подъезд перебежать.
Хотя обратилась Алла так же и к отцу, но все и всегда в семье решала исключительно мать. Михаил Евгеньевич лишь покорно смотрел на свою красавицу жену и говорил то, что ожидала она.
– Э-э, н-да, – замялся он, – уже позднехонько. Сидела бы дома.
– Что-то Илья перестал к нам наведываться. Не болеет ли? – спросила мать.
– Да, да, что-то я давненько его не видел, не заболел ли хлопец? – полюбопытствовал и Михаил Евгеньевич.
– Точно, – обрадовалась Алла невольной подсказке, – он заболел. Надо проведать. Я полетела!
– Не задерживайся. На часок! Не более! – крикнула убежавшей в прихожую Алле обеспокоенная мать.
– Я через часок выйду встречать тебя в подъезде, – добавил и Михаил Евгеньевич, поглядывая на жену: оценила ли она его стремление? Софья Андреевна знала, что для ответа нужно ласково, ободряюще улыбнуться мужу, и она улыбнулась.
Дома Алла не застала Илью. Мария Селивановна зазвала девушку на кухню – отведать свежих булочек, посекретничать с ней.
– Что-то ты, Аллочка, какая-то худенькая, бледнющая стала, как и мой Илья, – внимательно и нежно всматривалась в ее глаза Мария Селивановна. – Что с вами творится?
– Не знаю, – пожала плечами Алла и робко спросила: – Где же Илья может быть так долго?
– Холера его знает, – вздохнув, ответила Мария Селивановна и пододвинула своей любимице булочки. – Вконец избегался мальчишка, ничего не можем с ним поделать.
– Я найду, что с ним сделать! – грозно пробасил из зала Николай Иванович, читавший на диване газету. – Ремень возьму да – вдоль спины, вдоль спины пакостника.
А Мария Селивановна шептала на ухо Алле:
– Не слушай ты его, старого: больше хорохорится, а чуть дело – рука не подымится. Любит он Илью, любит больше всего на свете.
– Как же он может, – шептала и Алла, – как может всех, всех огорчать? Все так его любят, а он… он… – Она склонила голову на горячую руку Марии Селивановны.
Николай Иванович вошел в кухню с ремнем, насупил похожие на стрекозиные крылышки брови:
– Вот увидишь: буду шалопая пороть!
– Сядь ты! Порщик выискался! – прикрикнула Мария Селивановна, умевшая в решительную минуту разговаривать с мужем.
Николай Иванович, может быть, еще что-нибудь сказал бы, но скрежетнул замок входной двери, и все увидели уставшего, бледного Илью, вяло снимавшего с плеч ветровку.
– Ты что, вагон с сахаром разгружал? – спросил отец, пряча, однако, ремень в карман. – Где был так долго?
– У товарища… билеты готовили, – ответил Илья и вздрогнул, увидев Аллу.
Мать на всякий случай встала между отцом и сыном:
– Посмотри, Илья, какая у нас гостья.
Отец что-то невнятно буркнул и удалился в спальню. Алла сидела не шевелясь, опустив голову. Илья долго находился в прихожей, притворяясь, будто не развязывается шнурок на ботинке.
– Скорее! – поторопила мать, – чай остывает. С Аллой поужинаешь. Да живее ты!
Илья вошел на кухню, но на Аллу не взглянул.
– Кушайте, – сказала участливая Мария Селивановна, – а я пойду по хозяйству похлопочу.
Илья и Алла молчали. Не завязывалась у них та легкая, перепрыгивающая от одной темы к другой беседа, которая начиналась, стоило им встретиться. Илья не знал, о чем разговаривать; лгать или говорить что-то фальшивое, наигранное он не мог. Алла знала, что намеревалась сказать, но волновалась и все не отваживалась произнести первую, видимо, поворотную в ее жизни фразу. Они сидели рядом, напротив, но не видели друг друга в лицо, глаза в глаза.
Молчание и это странное невидение друг друга становилось уже неприличным и невозможным – Илья посмотрел на свою подругу. Он увидел, что она напряженно сидела с сутуло ужатыми плечами и зачем-то скребла ногтем по столешнице. Сочувствие притронулось к его сердцу.
