Сергей Стешец - Кроме тебя одного
Геннадий засмотрелся в ручей, журчащий по дну оврага, несущий к реке мусор, щепу, солому, закручивая на поворотах. Их с Верой вот тоже так закрутило, понесло в мутной воде. Остановиться бы, зацепиться за корягу, осмотреться. Нет, мчатся сломя голову, бьются друг о друга, и все больше грязи налипает на них.
А ведь неплохо начинали. Он на хорошем счету в детской спортивной школе был, Вера в райбольнице работала. Геннадия вскоре председателем райспорткомитета назначили, зарплата увеличилась. Когда же сорвалось все? Не с его ли бесполезных попыток поднять физкультуру и спорт в глухом районе на небывалую высоту?
Он мечтал о хорошем городском стадионе, о спортивных праздниках, победах районных спортсменов. Бегал, суетился — коту под хвост все старания. Никому до его забот не было дела. Председатель райисполкома требовал, чтобы райспорткомитет обеспечил хорошее место в областном соцсоревновании, и очень не любил, когда Мануйлов просил содействия или тем паче денег. Вот и делал Геннадий показатели на бумаге: тысячи разрядников ГТО, активно занимающихся спортом. Такие отчеты научился сочинять — райисполкомовские бюрократы могли завидовать. Махнул на все рукой — больше всех надо, что ли? Большинство соревнований — тоже на бумаге. Деньги на судейство и призы пропивал с такими же дельцами от спорта, как и сам.
С того времени и раскололся их с Верой материк, отплывать они начали друг от друга. Не спасло и рождение Вовки. Разве что сблизило на короткое время. Уговаривал Веру уехать на село — там и с квартирой проще, и зарплата поприличнее, но ей хоть и задрипанный, но город подавай. В один прекрасный день Геннадий в медвытрезвитель попал, с должности слетел.
Что-то не так в его жизни, а может быть, не только в его. Если присмотреться, многие живут — лишь бы день до вечера — выпить, вкусно поесть, чужую бабенку соблазнить. Только другие как-то крутились — квартиры получали, деньги умели делать, родители их баловали. Мануйлов не умел этого и на помощь не надеялся: мать его шесть лет назад умерла, унеся в могилу тайну об отце. А Верка — вовсе детдомовка. Нервничала, когда из-за тряпок, копеек, из-за убогой жизни, в единственном липяновском развлечении — кино — они себе отказывали, и приказала долго жить их страстная любовь.
Неужели финиш? Может быть, фальстарт? Вернуться на исходную и стартовать снова? Но жизнь — не бег на стометровке, ее не перебежишь заново.
Геннадий бросил окурок в ручей. Куда пойти? Домой — как в суд на бракоразводный процесс, на котором перетряхивают грязное белье жизни. К друзьям? А есть ли они у него, кроме собутыльников? Мануйлов почувствовал, как вокруг его шеи затягивается удавка, как сперло ему дыхание. Матюгнувшись в сердцах, он вышел из оврага и пошел к стадиону. В выходной там собираются бывшие спортсмены, стукают в «попу» (игра с коллективным пробитием пенальти) на выпивку. Опять напиться — ничего ему больше не остается.
И теперь, когда Кешка лежал в чужой постели рядом с содрогающейся от храпа потаскушкой, у него было точно такое же паршивое настроение, как и в тот день — шесть лет назад. Ему захотелось напиться до потери сознания, чтобы забыть обо всем на свете, чтобы не докучало прошлое, после путешествия в которое ему всегда было так тошно, будто он полыни пожевал.
Кешка осторожно выбрался из-под одеяла, тихо оделся и на цыпочках ушел от Любы. Пошел в степь, за элеватор, к сопочке, к любимым карликовым березкам, которые тонкой белой кожицей своей напоминали ему высокую развесистую березу у дома Лимоновны в Липянах.
Но до любимой рощицы, по-местному — колка, где прятал тоску время от времени, он не дошел: за поселком ухнулся в воду, глубоко — выше колен, забредя в темноте в балку. Вернулся назад и, чтобы срезать путь, пошел мимо центральной котельной. Вход в нее освещал фонарь, и Кешка увидел взбегающего с тачкой на дорожку, покрытую жестью, жаксынского бича Митяя. И удивился этому. Митяй не состоял в штате кочегаров, от работы бегал, как тушканчик от лисы — прыжками, кормился больше за счет мелких авантюр и не более крупного воровства.
— Митяй, ты, что ли? — словно обознавшись, спросил Кешка.
Митяй бросил тачку, испуганно оглянулся.
— Напугал, растуды твою!.. Я, кто же еще?!
— А чего ты здесь, среди ночи, с тачкой?
— Помоги лучше, чем спрашивать — котел затухает!
— Так ведь за спасибо даже в психушке не вкалывают! — попытался отвязаться от столь незаманчивого предложения Кешка.
— Я тебе не «спасибо» в стакан наливать буду!
— Это уже интеллигентный разговор! Погоди, портянки повешу сушиться — по самые влез.
Митяй подхватил тачку.
— Ты возле котла жди. Уголь шухлевать будешь.
За пятнадцать минут они подбросили топлива и в один и в другой котел. Запыхались с непривычки, сели на табуретки отдыхать.
— Чуть не прозевал. По новой растапливать пришлось бы, — объяснил Митяй.
— А где сожитель твой, Ваня?
— А-а!.. — Митяй в досаде махнул рукой. — Я чего здесь… Примчался ближе к вечеру в нашу развалюху председатель поссовета. Спасайте, говорит, ребята. Кочегар напился, сменщик его тоже. Даю, мол, червонец. А я ему: нема дураков за червонец смену горбатиться! Накинул пятерик, мы с Ваней ноги в руки — и сюда. По пути в гастроном забежали, бормотухой затоварились. Я Ване приказал: по сто граммов, и до утра — сухой закон. Когда он, сука, бутылку спер и как, не исчезая с глаз моих, умудрился вылакать — сплошное удивление. Лежит в отрубоне за котлом. Я ему завтра клизму вставлю!
Кешка вздрогнул — взгляд его упал на топчан с грудой лохмотьев. Митяй в недоумении посмотрел в ту сторону, куда, был направлен взгляд Кешки.
— Чего ты? — шепотом спросил он.
— Померещилось, — ответил Кешка.
— Как ты думаешь, сколько времени?
— И думать нечего — сереет уже. Значит, около шести.
Митяй засуетился, полез под топчан, зазвенел бутылками, вытаскивая грязную парусиновую сумку.
— Можно бабахнуть по стаканцу. До конца смены не отрубимся, я думаю…
— Бляха-муха! — восторгнулся Кешка, пересчитывая про себя горлышки бутылок. Их оказалось пять штук.
— У меня еще сюрпризец имеется, — довольно засмеялся Митяй. Он любил ощущать себя богатым и щедрым, что редко случалось в его бичовской жизни. — Мы с Ваней полкастрюли голубков сварили.
— Вы с Ваней просто графья!
Выпили по стакану, потом по второму, но на том и придержались. Кешке и этого хватило: повело его — не прошло еще от Любиного угощения.
— Слабак почище Вани! — подметил его состояние Митяй._
— Як тебе не после недели воздержания пришел. Три часа не прошло, как самогнет у Любки-рыжей глушил, — вяло оправдался Кешка.
— Пока не отрубился, навози уголька. Заодно и проветришься!
У Кешки заплетались ноги, не справлялся с равновесием вестибулярный аппарат, но он привез-таки несколько тачек угля, чем раздобрил милого в минуты легкого опьянения Митяя.
— Ну давай еще по одной — и на топчан. Сосни часок — я сам подброшу.
— На какой топчан? — Кешкины глаза округлились от ужаса. — Нет, нет! Пошел он к черту! Я не буду спать!
— Чего переполошился? — удивился Митяй.
Больше года, с позапрошлой зимы не заходил в центральную котельную Кешка. И на то у него были весьма веские причины.
В начале декабря 1978 года из бегов — «гастролей» по Дальнему Востоку в Жаксы возвратились Васька-фотограф и Кешка. Лето и осень они прокантовались в городке Белогорске, что в Амурской области, у Васькиной бабы — какой-то очень давней знакомой и не знакомой даже, а сожительницы. При всей интимной нежности к своему фраеру Люси (так звали Васькину бабу) не желала кормить двух дармоедов, которые боялись сунуть нос в город и целыми днями резались в подкидного или буру. И однажды в первозимок она поперла их к чертовым матерям, благословив на дорожку десятком милых русскому сердцу матюков.
По прибытии в Жаксы они, за неимением более комфортабельного места жительства, остановились в центральной котельной, дабы переждать морозы и временное отсутствие гениальных идей в голове Васьки.
Были на подхвате у кочегаров, а Кешка ко всему прочему заделался почти штатным гонцом в магазин.
Однажды буранным вечерком, незадолго до Нового года, наверное, недели за две, они — кочегар Жаманкулов, Васька и Кешка играли в «очко» на спички и горевали по поводу коллективной своей нищеты, когда втроем не могли наскрести даже на бутылку «Агдама». И вдруг, как в сказке, дверь распахивается. Заходит мужик в полушубке — здоровый бык, ряха красная, как томат, маринованный в собственном соку. Идет смело к ним, как к дружбанам закадычным — глаза веселые. И дураку ясно — основательно за воротник заложил.
— Здоровеньки булы, хлопцы! — Мужик поздоровался, как в рупор прогудел.
