Виктор Мануйлов - Распятие
Я обиваю о порог валенки, открываю дверь в тепляк — и мне в лицо бьет теплый воздух, настоенный на табачном дыме, горелой резине и на тех запахах, которые присущи плотной массе распаренных здоровых мужиков. В тепляке где-то под самым потолком горит тусклая лампочка, в буржуйке еще что-то постреливает, а из угла, задернутого легкой дымкой, раздается возмущенный голос старшего лейтенанта Чуприкова, старшего техника нашего звена, распекающего моего Дятлова за опоздание.
Заметив меня, Чуприков замолкает и какое-то время молча сверлит злыми глазами Дятлова и молча же кидает злые взгляды на меня: он явно не выговорился. Конечно, ему ничего не стоит просто выставить меня за дверь, но я с такой стремительностью кидаюсь к буржуйке, так клацаю зубами и дрожу челюстью, что Чуприков выгонять меня не решается.
— Ну ладно, — говорит он, нахлобучивая на голову шапку. — Вы тут не очень-то рассиживайтесь. — И уходит.
Я достаю махорку и бумагу и начинаю сворачивать цигарку.
— Ты не спеши, — благодушно говорит мой командир и протягивает мне «беломорину». — Я сам встречу.
— Вот Чуприков, — рассуждаю я, потому что у меня появилось время не только покурить, но и порассуждать. — Вот этот Чуприков… ну, совсем несознательный элемент: живет с лейтенантом Дятловым дверь в дверь, а разбудить своего подчиненного не может. И, небось, радуется, когда сосед его опаздывает на службу. Ведь радуется, а, товарищ лейтенант?
Мой Дятлов заполняет формуляр и привычно ворчит на свой будильник. Скоро и он уходит. Я расстегиваю куртку, сажусь поближе к огню и закуриваю папиросу — блаженство! Для всех сейчас самые трудные минуты: из тепла да на мороз, да лазай по обжигающе холодному самолету, делай то да это, чтобы минут через пятнадцать-двадцать машина была готова к вылету, которого может и не быть. Всякое случается…
Я, кажется, задремал, иначе бы услыхал, как кто-то вошел в тепляк.
— Эдак можно и нос прижечь, — произнес этот кто-то над моей головой.
Я открыл глаза, увидел знакомые рыжие унты и вскочил на ноги.
— Сидите, сидите, — положил мне на плечо руку подполковник Баранов. — Ночью-то что делаете?
— В основном сплю, товарищ подполковник, но все равно спать хочется.
— Мда-а, — протягивает он неопределенно, присаживается на табуретку рядом со мной, открывает дверцу буржуйки. Пошевелив в ее чреве щепочкой уже тускнеющие угольки, достал папиросы, предложил: — Курите.
Я осторожно беру папиросу из серебряного портсигара. Мы дымим и сосредоточенно смотрим на слабые язычки пламени, пробегающие по углям.
— Разрешите обратиться, товарищ подполковник, — поворачиваю я голову к Баранову.
— Ну, что у вас?
Подполковник чем-то недоволен, может, тем, что я отвлек его от каких-то важных дум. На его крупном лице, испещренном мелкими морщинами вокруг глаз и крупными — на лбу и около рта, отражаются красноватые отблески слабого огня, и кажется, что эти думы его вырываются наружу и бродят по его лицу.
— Извините, товарищ подполковник, я хотел спросить, за что вам присвоили звание Героя Советского Союза? А то одни говорят за одно, другие — за другое.
— Ну и что же говорят эти одни-другие?
— А всякое, товарищ подполковник. Говорят, будто вы повторили подвиг Гастелло, но случайно остались живы. Другие говорят, что в войну вы летали на ястребках, а не на бомберах.
— Надо же, — покачал головой Баранов. — А я и не подозревал, что обо мне легенды ходят.
— Ну, может, и не легенды, — опускаю я его на грешную землю, — а все-таки интересно знать: вместе же служим.
— А ты сам откуда?.. Ершов твоя фамилия, кажется?
— Ершов, товарищ подполковник. А сам я из Ростова… — И уточняю: — Из Ростова-на-Дону.
— Вот как? — чему-то удивился летчик. — И в войну там был?
— Нет, в войну не был. То есть сперва, когда немцы первый раз взяли Ростов, был, а потом, когда наши отбили его, мы с матерью в станицу ушли. За Дон.
— Ну а после войны… может, слыхал что-нибудь про взрыв в Батайске? Как раз в этот день, 24 января сорок третьего года. Сильный, должно быть, взрыв был…
— Что-то говорили про партизан… будто они мост взорвали или поезд на левом берегу Дона. Точно не знаю. Но взрыв, говорят, точно, был страшенный — в Ростове стекла вылетали.
— Про мост не знаю. Может, и было что-то. А вот склады, которые у немцев в Батайске были… Не слыхал про склады?
Я пожал плечами: про склады я не слыхал.
6. Июль 1974 года, среда, полдень
Что ж, здесь кое-что изменилось: тополя, которые мы сажали весной 56-го, выросли в большие тенистые деревья, и в них сейчас шумно суетились воробьи; от штаба во все стороны вели асфальтированные дорожки, обсаженные подстриженным кустарником; еще дальше, там, где когда-то стоял тепляк нашей эскадрильи, вытянулось еще одно приземистое кирпичное строение непонятного назначения. Вот, кажется, и все. И чего-то не хватало. Я присмотрелся внимательно и понял, что не хватало парашютной вышки-тренажера.
Мне не раз, из любопытства, доводилось прыгать с этой вышки… Кидаешься вниз, сердце сжимается в малюсенький комочек, а в метре от земли — рывок, и ты глупо смеешься, задираешь голову кверху: совсем ведь невысоко, и готов снова лезть наверх и прыгать… Да, парашютной вышки почему-то не было. Скорее всего, ее перенесли в другое место. Или она обветшала: деревянная все-таки была, — и ее сломали…
Что еще? Еще почему-то не видно нигде людей. Раньше было многолюднее. Не потому, что раньше, а потому что так оно и было на самом деле. А тут ни души… Впрочем, нет, вон на дорожке показалось два человека. Скорее всего, это летчики. Не хватало еще, чтобы они застали меня таким вот озирающимся по сторонам. И я заспешил к штабу.
Открыв дверь под дребезжащий звон тугой пружины, я поднялся по знакомым ступенькам и очутился перед совершенно незнакомым и каким-то неуместным барьером, за которым сидел солдат с красной повязкой на рукаве. Увидев меня, он нехотя привстал, привычным движением одернул гимнастерку и провел руками вдоль ремня, проверяя, нет ли лишних складок.
— Вы к кому? — спросил он, разглядывая меня настороженно.
— Не знаю, — ответил я откровенно и улыбнулся. — Я служил в этом полку двадцать лет назад. Случай представился оказаться в этих краях — не мог не зайти.
— Не положено.
— Что не положено? — удивился я.
— Сюда не положено. Здесь штаб.
— А куда же тогда положено, если не в штаб? Вы лучше позовите дежурного офицера. Или кого-нибудь из начальства.
— Дежурный в столовой. А начальство…
И он вдруг вытянулся и уставился на кого-то за моей спиной.
Я оглянулся. За моей спиной стояли двое в летной форме, — наверное, те, которых я заметил на дорожке.
— Здравствуйте, — произнес я и снова принялся объяснять, кто я такой и почему здесь оказался.
— А документы у вас имеются? — спросил тот из них, что постарше, с настороженностью следя за каждым моим движением, будто я сейчас из бокового кармана выхвачу пистолет и начну из него палить.
Я достал паспорт и удостоверение офицера запаса, в котором значилось, что с 55-го по 57-й год я проходил воинскую службу в качестве механика авиационного в этом самом полку. Протягивая неизвестному свои документы, я успел пожалеть, что так легкомысленно отмахнулся от предложения Вадима Петровича связаться с обкомом партии — не было бы этой настороженности, а все было бы проще и, пожалуй, приятнее.
— Что ж, действительно, служили у нас… И что же вас привело к нам?
— Простите, а с кем имею честь?
— Майор Твердохлебов, — назвался старший. И добавил: — Заместитель командира полка по политчасти.
Я впился в майора глазами. «Вот оно, — подумалось мне. — Начинается». И внутри меня все напряглось в ожидании чего-то необыкновенного, чего-то такого, от чего я уже отвык, что стал позабывать. Я даже не знаю, как это называется, но мне это было зачем-то необходимо. И я должен был как-то сказать об этом майору, сказать коротко, по-военному, так, чтобы он сразу все понял и поверил мне.
Но майор Твердохлебов не стал дожидаться моего ответа, резко поворотился и крикнул куда-то в полутьму коридора:
— Лаврентьев! Соколов у себя?
— Так точно! — ответил невидимый Лаврентьев, потом по коридору застучали торопливые шаги, и явился Лаврентьев — совсем юный младший лейтенант с погонами техника. Он небрежно кинул ладонь к фуражке и с любопытством посмотрел на меня.
— Проводите товарища к Соколову, — велел майор Твердохлебов и, ничего не объясняя, повернулся и шагнул в полумрак коридора, откуда явился младший лейтенант Лаврентьев.
Я в растерянности смотрел ему вслед, еще чего-то ожидая, на что-то надеясь. Я никак не мог расстаться с тем представлением о встрече со своим полком, которое создал в своем воображении.
