Эльке Хайденрайх - Современный немецкий рассказ
— Была? — переспросила мама.
— Да, она умерла.
На что мама тут же заметила:
— Я тоже долго не протяну.
Флора рассмеялась:
— Ну, по вам этого не скажешь.
Она взяла под руку меня и маму и повела в кафе в здании аэропорта.
Почти два часа мы провели вместе. Флора рассказывала о Нью-Йорке, мама восторгалась Миланом, я же больше молчала — я смотрела на Флору и думала: Как она прекрасна! Неужели она меня правда любит? О да, это была правда, я чувствовала это по ее взгляду, по тому, как быстро, словно невзначай, она дотрагивалась под столом до моей руки или ноги, и в первую же ночь после нашего расставания я смогла в этом убедиться.
Но это было потом, а пока мы втроем сидели в кафе, я в нетерпении, словно на иголках, Флора — совершенно раскованная, мама — в крайнем возбуждении. Когда наконец-то мы довели маму до того места, где начиналась посадка, она слегка толкнула нас обеих и многозначительно произнесла: «Ну, берегите себя! Вы обе!».
— А твоя мама совсем не глупа, — сказала Флора, как только она от нас отошла. — Сразу заметила, что между нами что-то есть.
— Да ей это и во сне не приснится, — усмехнулась я. — Для таких вещей она слишком зажата, как и все ее поколение.
Как только мама подошла к паспортному контролю, мы с Флорой поспешно поцеловались. Не уверена, что мама этого не увидела, потому что внезапно она обернулась и прокричала:
— Нина, спасибо!
Она умерла через два года от инсульта. О Флоре мы с ней еще не раз говорили — она то и дело расспрашивала меня о ней, но я всякий раз переводила разговор на другую тему. Можно было только надеяться, что кузина Маргарет ничего не пронюхала и не знала, что Флора фактически живет у меня. Несмотря на то что с Флорой мы были по-настоящему счастливы, у меня так и не хватило мужества рассказать о ней матери. После поездки в Милан мы стали лучше с ней ладить, конечно, мы по-прежнему обменивались колкостями, не без этого, и все-таки мы явно с ней сблизились. Не то чтобы кидались друг к другу на шею или полностью друг другу доверяли, а все-таки больше не было того презрительно-холодного тона, который в любой момент мог привести к взрыву.
Однажды, когда мама, парализованная, лежала в больнице и была почти без сознания, я взяла к ней Флору. Флора сделала то, чего я не могла: постригла ей ногти на руках и ногах, расчесала волосы, а затем склонилась над ней и поцеловала. Я же только сидела подле мамы и плакала от того, сколько мы с ней упустили, да держала ее вялую обмякшую руку. Флора села рядом, обняла меня, и в эту минуту мама открыла свои голубые глаза и посмотрела на нас так, словно понимала, что теперь я наконец-то спокойна и счастлива, она взяла Флорину руку и положила ее на мою. Была ли это случайность? Или она это сделала осознанно? Через несколько дней она умерла, и мы надели на нее ту чудесную миланскую ночную рубашку.
Спустя пару месяцев я разбирала вещи у нее в доме. Мебель я собиралась раздаривать, себе же решила оставить лишь какие-то мелочи. Я рылась в картонной коробке, где мама хранила старые фотографии. Флора была рядом. Вот мой папа в мундире со свастикой, вот мои одноногие дядья, вот я на руках у тети Паулы, вот мама в начале 40-х, молодая привлекательная женщина. На дне коробки я наткнулась на белый конверт, на котором было написано: «Только для Нины». Конверт был так обстоятельно заклеен скотчем, что нам пришлось разрезать его ножницами. Мне было не по себе, я боялась того, что в нем увижу. Я чувствовала: вот-вот раскроется самая большая и единственная мамина тайна.
В конверте оказались четыре маленькие черно-белые фотографии с волнистыми краями. На всех были мама и тетя Карла. Мама в цветистом платье, которое я нашла среди ее вещей, завернутым в папиросную бумагу. Я никогда ее в нем не видела, платье было слегка заношенным и полинявшим, но по-прежнему настолько красивым, что у меня не хватило духу отнести его в утиль, как остальные ее вещи. Я его оставила и вот теперь неожиданно узнала на этих фотографиях. На двух из четырех фотографий мама курила — я никогда ее не видела курящей. А рядом, обнимая маму одной рукой, а в другой держа сигарету, стояла тетя Карла, в мужском костюме, с галстуком, повязанным под пышным воротником мужской сорочки. Вокруг бушевала война, а они стояли в обнимку, хохоча прямо в камеру, и выглядели необычайно счастливыми, фотографию могла сделать только тетя Паула. На заднем плане стояла детская кроватка, вполне возможно, что в ней лежала я и спала. Скорее всего, это было снято в квартире, где тетя Карла и мама жили во время войны. Стену украшала картина с цветами, которая позднее висела у нас дома, а на радиоприемнике можно было разглядеть фигурки слонов из черного дерева, с бивнями из слоновой кости, которые по сей день стоят у меня на столе.
Третья фотография изображала маму сидящей в кресле, она была в нем такой крошечной, что казалась маленькой девочкой. На спинке кресла сидела тетя Карла, положив одну руку на мамино плечо, обе смотрели друг на друга. На четвертой фотографии тетя Карла и мама слились в горячем поцелуе, глаза у обеих были прикрыты.
Я перевернула снимки. На оборотной стороне каждой из фотографий изящным маминым почерком, поблекшими сепиевыми чернилами была выведена одна и та же фраза: «1940–1945, с Карлой. Мои лучшие годы».
Грегор Зандер
Зимняя рыба
© Перевод А. Егоршев
Утро, половина пятого, это уже не сумерки и даже не рассвет, но все-таки еще и не день. Я хорошо поспал на заднем сиденье машины, и как-то не верится, что стою именно здесь. На Канальштрассе в Киле-Хольтенау. В мобильном телефоне прозвенел будильник. Еще полусонный, я надел ботинки и ступил в это утро. Я тут один, кругом ни души. Дома еще темные. Передо мной, у причальных мостков, несколько парусных яхт, а вдали за ними, если бросить взгляд за канал, поблескивает фьорд, и в городе еще с ночи горят фонари. Листья кленов надо мной тоже приглушают ранний свет, но я уверен, что день будет погожим, по-летнему жарким. Таким, как вчера, когда над полями дрожало марево, истомленные сушью стебли были желтыми, как мед, а я удивлялся тому, что автострада до Киля не доходит и что последние километры придется проехать по обыкновенному шоссе. Обогнув центр города, я переехал по мосту на другую сторону, через синевший далеко внизу Кильский канал, и переезд этот чем-то напомнил мне Америку и реку Гудзон, только здесь водный путь проложен был человеком.
По Канальштрассе медленно движется автомобиль. «БМВ-универсал» бордового цвета. На человеке, который выходит из него, синий комбинезон. Незнакомец направляется ко мне, а я меж тем думаю, что рыбаки вряд ли ездят на «БМВ».
— Вы сын моего подручного?
— Вашего подручного?
— Ну да, Вальтера.
Я подаю ему руку и говорю:
— В общем-то, я сам по себе, то есть не сын Вальтера.
— Тогда кто же вы? — спрашивает рыбак и смеется. У него вполне бодрый вид, лицо гладкое, на голове щетка седых волос. Черты тонкие, он не похож на человека, который ходит в море. Будто зная, о чем я думаю, и желая доказать обратное, он шарит в кармане и достает трубку, а также зеленый пластиковый пакетик с табаком. Набивает трубку, закуривает, но по-прежнему не похож на человека, который день за днем в одиночестве проводит в море. Мы оба ощущаем неловкость. Указывая на канал, где прямо перед шлюзом пришвартован рыболовный катер, спрашиваю:
— Ваше судно?
Выглядит оно точь-в-точь как рыболовный катер. Белое, со стальным леером, рубкой и деревянным штурвалом. Именно такое я и ожидал увидеть.
— Мое, но мы на нем не пойдем. На нем я выхожу в море. За сельдью, а то и за треской. Сегодня возьмем лодку. Она у меня в гавани.
Движением головы он показывает на остров посреди канала. Я согласно киваю, хотя мне и не ясно, где же мы все-таки будем рыбачить.
— Может, Вальтер проспал, — говорит рыбак. — С ним такое случается. В последнее время даже довольно часто. И он называет свое имя — Йозеф Нойер.
Мне бы сейчас чашку кофе и хоть раз в жизни спокойно посидеть, лучше всего у себя на кухне, а не стоять рядом с Йозефом Нойером.
Еще вчера Вальтер хотел, чтобы я переночевал у него.
— Когда-то я за тобой частенько присматривал, — сказал он.
Но после вечера, который впервые за последние почти двадцать лет мы с ним провели вместе, это было уже слишком. Сославшись на место в гостинице, я был рад тому, что, наконец, могу уйти.
— Не проспи, сынок, — крикнул он мне вслед.
Я оглянулся. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, подвыпивший, разменявший девятый десяток. Странная для меня картина. Ведь образ его давно померк в моей памяти.
— Ну что ж, пойдем, Вальтер уже не раз бывал со мной и в море, и на канале, — говорит Йозеф Нойер, выбивая трубку о каблук резинового сапога.
На его машине мы проезжаем через ворота на острове, который здесь называют шлюзовым. Мой новый знакомый поднимает руку с пропуском.
