Илья Беркович - Свобода
…Приходим, конечно, к Рюмке. Кафе работает всю ночь. Не успеваю я даже глотнуть своего кофе, как Вера — что значит собранный человек, не мы, говорит:
— Ты должен утром, к открытию, пойти в Иммиграционное управление к госпоже Фостер — рыжая, крашеная, и попросить немедленно дать тебе двухбедрумную муниципальную квартиру, потому что ты разошелся с женой, и ваши постоянные скандалы и драки ставят под угрозу моральное и физическое состояние детей. На однобедрумную — соглашайся. Потом пойди в финотдел и заполни бланк по разделу велфера. Давай потренируем текст.
— Аня! То есть извини, Вера! — восклицаю я, удивленный крутостью своей возлюбленной, любви ведь вообще присуще удивление, — Вера! Может, тебе сходить? Там ведь и по-английски надо, и тему ты как знаешь, просто потрясающе!
— Тему-то я, — отвечает Вера с неожиданной злостью, — знаю, а вот ты, дорогой, знаешь, что я для них вообще никто, иллегал, а из документов у меня — метрика, диплом об окончании средней школы и узбекский паспорт? Так что давай поучимся. Нет, виски брать не надо.
Короче, глухая ночь, холод, за столиками потасканные ночные рыбаки — ждут, не приплывет ли с площади какая рыба, греются в глубине кафе вокруг телевизора, мимо с рокотом проносится этот псих на роликовых коньках, по-прежнему в трусах, но жилетку надел, — вот, думаю, счастливый человек.
— Эй, не спи, — толкает меня Вера. — Ну? My wife and me are constantly fighting. We have two adolescent children.
— Вера, пойдем вместе желание скажем?
— Эдолессент чилдрен.
В общем, промучившись до утра и применив на практике инструкцию для проходящих интервью в консульстве — не злоупотребляйте бижутерией и косметикой, примите скромный вид советского инженера, — я, как ни странно, получаю из рук рыжей, крашеной госпожи Фостер ключ от квартиры, где до нас, судя по двум обоссанным и изорванным в клочья матрасам на полу жила пара больных анурексией тигров. Три дня шпаклюю, крашу, меняю проводку, причем, Вера мне просто потрясающе помогает — вообще как приятно, когда женщина разделяет твои увлечения, — а потом иду к Ане, чтобы как-то поговорить, и детей я уже неделю не видел и не занимался с ними.
Вместо удара доской, которого я жду, — ласковая, немного застенчивая улыбка:
— Проходи! Ты ел?
Стол на кухне накрыт неразгибающейся после десятка лет в чемодане скатертью. Аня повязывает Верин фартук — забыла-таки — и становится к раковине чистить картошку, а я сижу на табуретке и смотрю на ее спину.
Приходит Игорь, взгляд вопросительный, Аня говорит:
— Из кроссовок вырос, смотри, нога какая стала, а новые купить не на что. Сходишь с нами после обеда в секонд хенд?
Сходили, тут Яэлька подтянулась, как раз Monday, день наших занятий, и так они хорошо на этот раз переводят про ремонт мягкой мебели. Потом я зашнуровываю свои высокие ботинки, Аня обняла себя за локти и спрашивает: «Уже уходишь?» — и я чуть было не сказал ей, что она мне вполне мила, просто я должен делать работы, а с ней я такой возможности не имел.
А дома Вера: «Договорились? Очень важно до суда договориться об условиях и поставить все точки над i».
Что делать? Назавтра с утра я опять у Ани, мы целуемся, как влюбленные, причем, никакого Вити как бы и не существует — и идем в парк смотреть на маленькие листья, на обратном пути я набираюсь смелости и говорю:
— Аня, я понимаю, что это страшно неприятно, но мне кажется, мы должны договориться об условиях развода, типа брать детей и прочее, — ты же понимаешь, что вечно так продолжаться не может.
Но Аня совершенно перестает меня понимать: «Тридцатитрехлетний мужик и тридцатитрехлетняя тетка плюс два — это совсем разные вещи, а если человек из-за первой б… отказывается от своих детей, то видеться ему с ними незачем. Кстати, твоя подруга забыла у нас дома передник. Как она, все убивается по Б. Л.? Не ори, пожалуйста, а то я вызову полицию».
— Не хочет слышать, — докладываю я дома.
— Ловко, — говорит Вера, почему-то без всякой злобы. — На праздник-то завтра пойдем?
И правда, Яэль показывала мне приглашение — Праздник Дня Независимости на Place de Liberte — они тоже получили, — но как-то со всеми этими делами забылось. А что? Конечно, пойдем — сколько лет уже ничего общественного не праздновали. Первое мая отвалилось, как у ящерицы хвост — жаль, я любил весеннее шествие; Рош а-Шана и Суккот не привились — трубный глас, как известно, — не салат оливье, напиваться под него неудобно — так и остались сиротами с одним слаботлеющим Новым Годом — а тут можно даже сходить куда-то.
Проснувшись, я сразу услышал с улицы непривычный шум — правда, проснулся я часов в 12. Посмотрел из окна — вау! Арабы идут, и не такие как в Хайфе, а арабы — арабы, вроде хевронских — белые рубахи по щиколотку, бороды, бошки в арафатовских платках, за ними — гроздья подруг в черных платьях с головами типа черных бус, каждая несет младенца и сумку — холодильник, между ними — дети россыпью.
— Аня, — говорю, — тьфу! Извини. Вера! Может, не пойдем? Это что-то явно мусульманское.
А Вера, в Израиле-то не жила, спрашивает: «Тебе белый костюм погладить?»
Открыл окно, высунулся — нет, не только арабы — облако розовой парчи, белых плюмажей и туфель, лоснящихся черных плеч пляшет вперед, грохоча барабаном из живота, руки барабанщика — как водопад, чем-то намазаны — латинос. Пока мы облачились и вышли, латинос сменили индусы — не знаю, где весь этот народ прятался в будние дни. Я, конечно, встречал негров — даже в парадном напротив Б. Л. жили, вместо входной двери у них висело одеяло — но не столько и не в таком виде. Только не подумайте, что я расист — просто… вы видели женщину с тарелкой в нижней губе? Мимо нас протопало целое племя. Попадались и русские, семьями, одетые, в общем, как местные, и узнаваемые, в основном, по тяжелым взглядам — вообще, это, видимо, только мы чувствуем, что обязаны одеваться, выглядеть, говорить и думать, как те, кто нас кормит.
Неподалеку от площади налетели на Антонину с детьми. Старший, рыжий чертенок, пристал:
— Ты откуда приехал? Как ты там праздновал Independence Day? А в России как праздновал? Что это — демонстрация? Что это — плакат? Ты что, за коммунистов?
Отвечаю по порядку:
— Я приехал из Израиля. Там на День Независимости жарят шашлыки на забросанных промасленной бумагой, полиэтиленовыми пакетами и бутылками лужайках парков. А в России Дня Независимости не было, может быть, сейчас есть годовщина Куликовской битвы, но было Седьмое ноября, я ходил на демонстрацию, дул резкий и свежий ветер с Невы, по мокрому, черному асфальту шло много людей, некоторые с плакатами. Вера, как будет по-английски плакат? Постер, «Слава Октябрю», «Слава Коммунистической Партии», да, я за коммунистов, я и есть самый страшный коммунист и сейчас я тебя съем. Ам!
А народу уже — начинаю наступать на сари впередиидущих, а сзадиидущие толкают меня губными тарелками в затылок. Мы с Яэль наивно договорились встретиться возле Рюмки, но где там. Не то что к Рюмке — к эстрадам было не подойти. Одну эстраду занял сводный оркестр рэгги с мощнейшей ритм-секцией — бочонки из под нефти, сигарные ящики, тазы — чего море не приняло… Глядя на расты певца — мы попали в течение сотен людей с растами, и нас несло к этой эстраде, — я вдруг вспомнил, где я видел такие, цвета красной земли, тугие, свисающие с мощных стволов косицы — на пальмах. Все вокруг подпевали: «Fighting for rights, Babilon prophets jaa!» Господи, в сколько же слоев грязного полиэтилена мы должны были обернуть свои идеи и верования, как мы должны были их забыть, для того, чтобы их выловленные мулатами из моря и сложенные в незамысловатую хижину обломки показались нам новым откровением! Но как это было круто! Хотелось петь и танцевать и курить с ними, но другое течение подхватило нас и пронесло мимо Фонтана Желаний с запертыми на висячие замки дверями, мимо второй эстрады — ее заняли народные дудари с остановившимися глазами в халатах вроде черкесских, но без папах. Сильнее всего нас толкали в спину, к центру площади, но и оттуда народ ломился — думаю, сверху площадь напоминала ванну с набрызганными на воду с желчью пятнами краски — помнишь, была такая техника мраморной окраски бумаги: краски разбегаются по поверхности, желчь не дает им соединиться, они крутятся, дрожат, мнутся — так и тут, все пытались соединиться со своими, чтобы праздновать с ними вместе, так, как каждый народ понимал этот Day в силу своей испорченности: латинос видели в нем карнавал, арабы — пикник, и им было легче поставить сумки-холодильники и есть свои питы рядом, они бы и для мангалов место нашли, что уж говорить о растафари — чтобы устроить священную обкурку, они просто обязаны были собраться в свой огромный круг с ансамблем рэгги в центре. В своем полухаотическом движении эти краски налетали на прожилки русских и китайцев, которые одни не стремились слиться с себе подобными, русские — потому что не имели коллективных форм веселья, а построить их в колонну и дать им в руки транспарант было явно некому, а китайцы были вместе и не соединяясь физически. Впрочем, какие-то обветренные, китайского вида люди в широких панамах, — наверное, монголы или тибетцы, соединились таки и, ни на кого не глядя, муравьиной цепочкой перетекали толчею — каждый держал в руке жезл, увенчаный катушкой медной проволоки — видимо, завод «Электросила» перешел с гигантских генераторов для братских стран на микроскопические, и, закупив партию этих генераторов, тибетцы транспортировали ее в свое далекое далеко, натолкнулись на наше празднество и миновали его, не заметив.
