Анатолий Курчаткин - Солнце сияло
— А я понял, что он уже давал вам, — сказал я.
— Давал? — недоуменно переспросил Конёв. И закивал: — А, ну да! Но еще не добрался. Не попробовал еще. — Он открыл стол, поставил банку с медом в ящик и, выпрямившись, выставил указательный палец, указывая на кассету с пленкой у меня в руках: — Продумал сюжет, как клеить? Текст по дороге накатал?
Паника, душившая меня, выплеснулась наружу сбивчивой скороговоркой про низкую содержательность, отсутствие интересной информации, невозможность внесения сверхзадачи…
Конёв всхохотнул, взял у меня из рук кассету, обнял за плечи и подтолкнул к выходу из комнаты.
— Какая такая сверхзадача? Откуда этих умностей нахватался? Пойдем монтироваться. Помогу по первому разу. Поделюсь секретами мастерства. Содержательность ему низкая… Ехали — дорогу сняли? Из окна машины?
Я вспомнил: раза два или три, еще по пути к пчеловоду, оператор поднимал с коленей камеру, открывал окно во всю ширь, всаживался глазом в окуляр, что-то щелкало под его рукой, и камера принималась жужжать.
— Да, сняли дорогу, — подтвердил я.
— Ну вот, я же знал, что он снимет, — сказал Конёв. Мы уже вышли из комнаты и быстро шли пустынным, погруженным в мертвый люминесцентный свет бесконечным коридором куда-то в монтажную. — Монтируем, значит, бегущий за окном подмосковный пейзаж, рассказываем, куда едем, как едем. Дом он его снял? Пасеку?
— Снял, — снова подтвердил я.
— Отлично, — одобрил Конёв. — Даем дальше картинки дома, пасеки. Рассказываем о нашем герое. О себе он что-то намычал?
— Еще сколько! — начиная воодушевляться, воскликнул я.
— О чем тогда базар? — ответно воскликнул Конёв, и, надо отметить, это я от него впервые услышал тогда слово «базар» в значении «разговор». Дальше клеим, как он разливается о себе, как водит тебя по пасеке, потом вставляешь собственную личность с микрофоном — чтоб засветиться. И все, хорош, народ в восторге. Народу ведь что нужно? В щелочку заглянуть, чужую жизнь подсмотреть! Вот мы ему и даем подсмотреть.
В монтажной этажом ниже нас ждали. Конёв усадил меня на стул рядом с видеоинженером, стоя за спиной, просмотрел отснятую пленку, бросил видеоинженеру: «Четыре с половиной минуты, десять секунд люфту, не больше, и похлопал меня по плечу: — Встречаемся там же, наверху. Пишешь текст, глянем его — и двигаем озвучиваться. Клей!»
— Ну? — едва за Конёвым закрылась дверь, посмотрел на меня видеоинженер, держа руки перед собой на пульте. — С чего начинаем? С дороги, что ли?
— С дороги, с чего еще, — произнес я бывалым голосом.
Был почти час ночи, когда мы с Конёвым вышли из стеклянного куба Останкино на улицу.
Назавтра в семь утра мы все: я со Стасом, Ульян с Ниной и даже Лека, которая, чтобы успеть в школу, спокойно могла бы подрыхнуть еще полчаса, как штык, торчали перед телевизором. Телевизор у Нины с Ульяном стоял на кухне — как месте общего пользования, — можно было бы подавать на стол, готовить завтрак, но вместо этого все расселись на стульях и мертво вросли в них. Конёв на пару с ведущей-женщиной объявляли сюжеты, комментировали их, делали подводки (я оснастился уже и таким термином), сюжет следовал за сюжетом, а мой пчеловод все стоял где-то на запасном пути. «Ну так что? Где ты? Когда тебя? Точно это сегодня должно быть?» — находили нужным время от времени, томясь нетерпением, спросить меня то Ульян, то Нина, то Стас. И больше всех исходила нетерпением Лека: «Дядь Сань, ну когда? А может так быть, что совсем не дадут?».
Мой голос зазвучал из динамиков, а на экране побежал подмосковный пейзаж, снятый из окна машины моим оператором, без всякой подводки — вдруг, сразу после предыдущего сюжета. Я себя не узнал, я и понятия не имел, что у меня такой голос, я увидел кадры пейзажа, удивился — как похожи на мои, но Стас, двинув меня под ребра локтем, завопил с удивлением, тыча пальцем в телевизор:
— Так это же ты!
Похоже, до этого мига он все же не верил в мой рассказ о вчерашнем дне.
— Тихо! Не мешай! Молчи! — жарко набросились на него Ульян с Ниной.
— Не мешай! — страстно подала свой голос и Лека.
Я сидел, смотрел, как то, что вчера было бесформенной, текучей жизнью, сегодня, вправленное в рамку экрана, представало сюжетом, и теперь, подобно Стасу минуту назад, в то, что происходящее — реальность, не верил уже я сам.
Я не верил — и однако же это было реальностью. Самой подлинной, реальнее не бывает. Задуманное осуществилось, желание мое облеклось в плоть.
Произнесенная моим голосом, с экрана прозвучала моя фамилия, фамилия оператора, кадр со мной, держащим микрофон перед губами, исчез, заместясь кадром с Конёвым и его напарницей-ведущей, и меня сорвало с места, я вылетел на середину кухни, подпрыгнул, выбросив над собой руки, а потом бросил руки на пол, с маху встал в стойку и пошел на руках в коридор.
Я прошел на руках до самого конца коридора, до запертой на щеколду двери ванной, общей с другой квартирой. Постоял около нее, упираясь ногами в притолочный плинтус и, обессиленный, опустил ноги.
Стас, Ульян, Нина, Лека — все толклись передо мной. Я встал на ноги — и на меня обрушился их четырехголосый шквал поздравлений. В котором самым внятным был звенящий голос Леки.
— Дядь Сань, я вас люблю! Дядь Сань, я вас люблю! — кричала она.
Потом я различил голос Стаса. Он вопил:
— Ништяк, пацан! Заломил Москву! Так с ней! И сыты будем, и пьяны, и нос в табаке!
— Будем! Еще как! — с куражливой победностью, в тон ему отозвался я. Дадим Москве шороху!
Надо признаться, я не люблю, когда из меня вдруг вымахивает такой кичливый болван. Все же в любом буйстве, в том числе и счастливом, есть нечто, что унижает человека. Во всяком случае, не возвышает его.
Но тогда, наверное, было не в моих силах — сдержаться. Черт побери, все же это произошло впервые в моей жизни — мое явление с экрана.
Глава третья
К середине осени, к поре, когда ветра вычесали пожелтевшую гриву могучего лесопарка под окнами телецентра до черной паутинной голизны, я снял еще пять или шесть сюжетов, из которых не пошел в эфир только один, стал на канале своим, и в кармане у меня, в середке паспорта, лежал полугодовой пропуск, позволявший проходить в здание центра в любое время дня и ночи. Правда, я был внештатником, без всякой зарплаты, один гонорар, но это меня нисколько не волновало; в конце концов не все сразу, а кроме того, мое неофициальное положение получше всякого стража охраняло мою свободу: я был волен над своим временем, никаких обязательств перед начальством по пустому отбыванию положенных рабочих часов. «Попасись пока на длинной привязи, обсуждая со мной мое будущее, сказал Конёв. — Время сейчас, видишь, какое. Сейчас никого не берут, наоборот, всех увольняют. Начальство тебя отметило, держит на прицеле, видит, что ты тянешь. Работай, оглядывайся — и все утрамбуется».
Осень, я помню, стояла холодная, но сухая, и это меня очень радовало: можно было обходиться без зонта. Зонта у меня не имелось, а купить зонт — не имелось денег.
С деньгами вообще было скверно. Гонорары оказались тощи, как подаяние скупого. В буфете Стакана, когда возникала нужда пойти туда с кем-нибудь почесать языки, убить полчаса-другие, пока начальство в своих высоких кабинетах решает судьбу твоего творения, я мог позволить себе только двести пятьдесят граммов кофейной бурды в граненом стакане. Другие ели, ругали скверно приготовленную еду, я неторопливо тянул свою бурду, стоически делая вид, будто сыт.
На самом деле есть хотелось страшно, хуже, чем в армии в первые месяцы. Все время, без конца. Хотелось мяса, мяса, мяса, а приходилось мять хлеб, хлеб, хлеб.
Тогда же, в середине осени, я начал подрабатывать у Стаса в киоске. Стас, подождав-подождав помощи от двоюродного брата, устроил свою судьбу сам: пошел по новоарбатским киоскам, во множестве выросшим за этот год на его просторах, прибиваться к купеческому сословию, в каком-то, затребовав у него паспорт, изучив, выписав все данные, Стаса тут же усадили за оконце — и понеслась его гражданская жизнь вперед уготованным ей путем.
Деньги у него завелись с первого же дня, как он сел за окошечко, на них мы и мяли наш хлеб, но сколько же я мог кормиться за его счет? Стас, начав с намеков, потом и прямо объявил, что мог бы составить мне протекцию к себе в киоск, и, потянув некоторое время, я вынужден был принять его предложение.
Я в основном сидел за окошечком ночью, чтобы днем хоть на час-другой да заскочить в Стакан, понюхать, как учил Конёв, воздух — чем пахнет, но чаще дело часом-другим не ограничивалось, особенно если нужно было готовить съемку, а то и сюжет к выпуску в эфир, и я, только возникала такая возможность, тотчас засыпал, даже и стоя, словно лошадь, — в метро, в троллейбусе. Деньги, однако, завелись и у меня, я теперь не нахлебничал, отстегивал в наш бюджет сколько надо, и смог позволить к кофею в буфете пирожок, а то и два. О, в эту осень я понял, что такое деньги. Этот будто бы эквивалент товара. Какой, к черту, эквивалент! Основание цивилизации! Альфа и омега существования. Краеугольный камень всей жизни. И как просто ковать деньгу, когда имеешь дело с непосредственным обменом товара на этот краеугольный камень. Бутылку воды хозяин киоска поставил тебе продавать за двадцатку. Но что мешает затребовать за нее — да в ночное-то время — весь четвертак?
