Николай Двойник - Повесть об одиноком велосипедисте
С которым тоже на первых (и довольно продолжительных) порах случались всякие неудобства. Потому что я никак не мог приспособиться с ним ездить: если я надевал его, как полагалось, на спину, то он в результате обязательно съезжал на один бок, а до того я успевал основательно вспотеть – что происходит обычно со всеми, кто носит летом рюкзаки. Если же вешать его спереди, на грудь, – я видел, так некоторые делали, – то об него постоянно бились колени, и от этого варианта тоже пришлось отказаться.
Самым правильным и здравым представлялось вешать рюкзак не на самого себя, а на велосипед – ведь нигде же не сказано, что он должен обязательно обременять велосипедиста. Но тут, несмотря на скорое возникновение такой здравой идеи – что, конечно же, делало мне честь, – возникли свои проблемы.
В конце концов я стал класть его на багажник, зацепляя лямками за штырь седла и закрепляя резинкой от эспандера. Конечно, лазить в него было неудобно, но во всем есть как положительные, так и отрицательные стороны.
Отрывок 35
Особенно грустно бывает, когда возвращаешься теплым вечером, уже в сумерках, во дворах гуляют люди и низко над землей могут, неистово пища, носиться непонятно как попавшие в город стрижи.
Поднимаешься в квартиру, но вместо усталости тебя встречает грусть.
Да, это странно, именно в те дни, когда я катаюсь на велосипеде.
В квартире очень тихо, и я стараюсь сразу включить радио или телевизор и врубить побольше света.
Слишком много всего: домов, улиц, машин, людей, деревьев, мелких предметов, которые лезут в глаза, – дорожных знаков, клумб, парков, рекламных плакатов… Когда я не ездил на велосипеде, я не замечал их, город был однообразнее и проще, а теперь я их замечал и уставал от их обилия. Кругом столько всего, и все это чужое, не мое.
Отрывок 36
Я никогда не останавливаюсь в людных местах. Так было и сегодня. Я объехал расположенный на пересечении двух улиц сквер и остановился там, где за сквером начинался старый решетчатый забор, за которым – уснувшее в тени лип непонятное учреждение, состоявшее из двух– трехэтажных корпусов, отличавшихся безлюдием и безмолвием. Форточки нескольких окон открывали черноту находящихся за ними комнат.
Недалеко от этого места мы гуляли в прошлом году с Леной, и к нам подошли двое – юноша и девушка. Говорил юноша, а девушка поддакивала и кивала головой. Они приехали погулять из Тулы, и у них украли все деньги, и теперь не на что вернуться. Лена дала им какие-то деньги, а я спустя несколько минут сообразил, что меня смутило: в Тулу можно было уехать без денег – на Курском не было турникетов и было еще не поздно, чтобы успеть на последнюю электричку.
Отрывок 37
По металлическому мостику, сделанному из труб и покрытому щербатым деревянным настилом, переходил заросшую осокой мелкую грязную речку. За ней была автобаза и пустырь, на котором часто с вывернутыми кабинами стояли грузовые фуры, возле которых и под которыми без особого энтузиазма возились водители в темных промасленных комбинезонах. Пустырь разрисовывали следы шин и пятна резко пахнущих пролитых жидкостей. За забором автобазы начинала лаять собака. И лаяла, пока я не заворачивал за угол, к окружной дороге.
По душной, висящей над десятью рядами несущихся машин трубе я переходил на другую сторону. На лестницах пахло мочой.
За дорогой начиналась тропа, переходившая потом в деревенскую улочку, с одной стороны которой был лес, а с другой – деревянные заборы и крыши загородных домов.
Я всегда поражался, откуда, даже в самую жару, на этой улочке вливалась в меня свежесть, из-за чего возникало ощущение полной свободы. Здесь всегда была свежая зелень и свежая яркая трава. Лес справа вдруг разверзался внутрь и вглубь темной липовой аллеей, у начала которой стояли два покосившихся кирпичных столба.
Тут я обычно ехал медленно. Вслушивался в шарканье шин по сосновым иглам, в стихающий шум Кольцевой, во все более отчетливое пение птиц, в отдаленный лай собаки. В садах круглились яблоки, девочка выводила со двора лошадь.
Так я проезжал несколько десятков дворов, прежде чем свернуть влево, в их глубь. Завидев нужный поворот, я заранее ощупывал карман, где лежали ключи, или перекладывал их поближе.
За поворотом открывалась еще одна улочка, на этот раз последняя, и в ее конце стоял пятиэтажный дом. С каждым оборотом педалей волнение росло все больше, стараясь лишний раз не поворачивать головы, я смотрел по сторонам, однако всякий раз видел одно и то же, неизменную картину летних застывших на солнцепеке дворов и садов. Движения колышимых слабым ветром деревьев сквозили леностью и сонливостью, так же, как раздумчивый крик птицы и неспешный шаг переходившей дорогу кошки, на секунду замиравшей и оглядывавшейся на меня. Я почти никогда не видел здесь людей, и эта пустынность тоже настораживала. Разве что кто-то выходил снять подсохшее белье или лежал под машиной у дверей открытого гаража.
Возле дома я ехал медленно, смотрел в окна третьего этажа, гадая, что там ждет меня. Стекла были матовыми, давно не мытыми. Перед нужным подъездом – асфальтовая площадка, обычно в этот час свободная, только изредка здесь пекся, покрывшись пылью, автомобиль. Массивная металлическая дверь была открыта, и за ней стояла темнота. Я соскакивал с велосипеда, вводил его в подъезд, подхватывал и, стараясь не задевать стен, поднимался (стены были исписаны; только читать их, когда несешь на плече двадцать килограммов, не с руки; но в целом, ничего нового – имена, разнообразные эпитеты к ним, названия музыкальных групп, даты, рисунки). Я старался ни с кем не сталкиваться на лестнице, а если уж сталкивался, то старался, чтобы никто не заметил, в какую я иду квартиру.
Тяжело дыша от быстрого подъема, открывал на третьем этаже черную, без номера, дверь, и в меня ударяла волна жаркого, настоявшегося воздуха, в запахе которого было все: старые обои, мебель, иссохшие степные травы (откуда?), привкус какой-то ткани и что-то еще – тяжелое и вяжуще-сладковатое.
Если все поставить рядом и медленно пересмотреть, то во всем маршруте было два неприятных места: открытый с трех сторон пустырь возле автобазы и подъезд дома. Если я чего-то и опасался, то именно в этих местах.
Отрывок 38, про Наташу
Сергей уехал в командировку. Значит… Это ничего не значит. Она бы и так приехала. Почему-то вспомнил, как приехал я к ней посидеть ранней весной. У нее там в очередной раз налаживалось с кем-то… Кроме меня, никого не было, тогда я в первый раз увидел ее девочку, той еще года не было. Никак не складывалось, что этот ребенок имеет какое-то отношение к Наташе. Наташа сама была всегда ребенком.
– Она совсем на тебя не похожа, – сказал я.
– Я тебе разве не говорила, – рассмеялась она, – мне ребенка в роддоме подменили.
На этом обсуждение закончилось, я что-то не сообразил, что еще можно сказать, потому как внимание отвлекла комната, где мы стояли, по полу которой ползало Наташино сокровище.
Отовсюду лезла в глаза прочная бедность – та, что началась давно и уже, видимо, навсегда. Старый письменный стол с маленьким телевизором, жесткий диванчик, раскладывающийся в кровать и отгораживающий в углу нагромождение белья и одежды, детская кровать, буфет, заставленный коробками, единственная книжная полка с детективами и книгами о поварском искусстве и детских болезнях.
Мы сидели на кухне, куда поминутно заходила длинная, как жердь, глуховатая бабка, поддерживавшая себя сучковатой палкой, крепко зажатой узловатыми потемневшими пальцами.
– Вы сегодня расставаться не будете? – громким трескающимся голосом спрашивала она.
– Началось, – сказала Наташа. – Пойдем не перекур!
Мы вышли на крашенную в темно-зеленый лестницу.
Потом бабка ушла к себе, мы пили вино, равномерно дуло из окна. Потом Наташа насторожилась и ушла, я услышал, как кричит ребенок. И еще за двумя дверями орал в бабкиной комнате телевизор. От нечего делать я рассматривал винную этикетку, смотрел в темноту за стеклом. Кошка неслышно взлетела на подоконник и прошлась по нему. Громко включился холодильник, скрипнула дверца старой полки. Пахло старостью. Наташа все не возвращалась. От окна дуло.
Отрывок 39
В середине июля вокруг тополей уже лежат скрюченные, в желтых пятнах листья. Дождей почти нет. Ездить днем становится очень жарко, и я уезжаю по вечерам, часов в шесть или пять. Или семь. В зависимости от того, длинный ли предстоит маршрут.
В шесть почти так же жарко, как и в три, но уже не так печет. На дорогах – самые пробки, раскаленные, закипающие автомобили. Когда я проезжаю в метре от их бортов, кожу обжигает идущий от них жар. По радио теперь модно сообщать общую длину пробок в городе, по утрам и вечерам она колеблется в пределах двухсот-трехсот километров. Если учесть, что общая длина улиц – примерно четыре с половиной тысячи километров, то двести – не так много. Всего четыре с небольшим процента. Правда, не совсем понятно, как эти четыре с половиной тысячи посчитаны? Вошла ли сюда длина проездов и переулков и просто каких-нибудь безымянных дорожек, сокращающих по утрам и вечерам путь посвященных в их существование водителей? Неизвестно. Известно, что четыре с половиной тысячи – это мало, что по нормам больших заграничных городов нужно раза в полтора-два больше.
