Уильям Бойд - Неугомонная
— Мисс Далтон?
Ева обернулась, думая о том, как быстро человек привыкает к новому имени, — она была мисс Ив Далтон всего лишь два дня — и увидела мужчину, стоявшего напротив нее, крепкого, одетого в слишком тесный для него серый костюм; под ним — рубашка с очень тугим воротничком.
— Я — старший сержант Ло, — представился мужчина. — Прошу вас следовать за мной.
Он не предложил ей помочь нести чемодан.
2
Людгер Кляйст
«YES, MRS AMBERSON THOUGHT, it was my doing nothing that made the difference».[5]
Недоумение Юго было сильнее обычного, фактически он был почти в панике. Юго всегда удивлялся английской грамматике и постоянно хмурился, бормоча что-то про себя по-французски, но сегодня она загнала беднягу в угол.
— My doing nothing — что эта миссис Андерсон такое сделала? — спросил он беспомощно.
— Она как раз вообще ничего не делала. Это герундий.
Я постаралась выглядеть сосредоточенной и заинтересованной, но решила сегодня закончить урок на десять минут раньше обычного. От сосредоточенности ломило голову, я изо всех сил пыталась заставить свой мозг работать — но мое внимание быстро рассеивалось.
— Мы разберемся с герундием и со всем тем, что к нему относится, завтра, — сказала я, закрывая книгу («Жизнь в семье Амберсон», том III), и добавила сконфуженно, будучи уверена, что вызвала его недовольство: — C'est tres complique.[6] — Ah, bon.[7]
Члены семейства Амберсон и их трудные путешествия по лабиринтам английской грамматики надоели мне не меньше, чем Юго. Но я все еще была связана с ними подобно средневековому ученику ремесленника — привязана к Амберсонам и их ужасному образу жизни — ибо ко мне вот-вот должен был прийти новый ученик: для того чтобы провести еще два часа в компании с ними.
Юго натянул на себя спортивную куртку — желтовато-коричневую в угольно-черную клетку. Мне показалось, что она была кашемировой. По-моему, такую куртку должен, не задумываясь, надевать англичанин (из какого-то мифического английского мира) для того, чтобы выйти к своим гончим, или встретиться с управляющим поместьем, или попить чаю со своей тетушкой, старой девой. Но должна признаться, что я еще ни разу не встречала ни одного реального соотечественника в спортивной одежде из такого хорошего материала и так замечательно пошитой.
Юго Корбиляр стоял в моем маленьком, узком кабинете, задумчиво поглаживая светлые усы. Лицо его все еще сохраняло тревожное выражение. Мне показалось, что он продолжал думать о герундии. Юго был одним из молодых, но быстро делающих карьеру управляющих французской сети дешевых магазинов «Пти При», и начальство велело ему подучить английский с тем, чтобы «Пти При» могла выйти на новые рынки. Хотя Юго и был мне симпатичен (фактически, мне симпатично большинство моих учеников), он оказался редкостным лентяем: зачастую парень весь урок говорил со мной по-французски, а я с ним — по-английски. Но сегодня я впихивала в него герундий чуть ли не насильственно. Обычно мы говорим обо всем, кроме английской грамматики, при этом стараясь избегать упоминаний о семействе Амберсон и о том, что с этими людьми происходит: об их поездках, мелких трудностях (неполадки с канализацией, ветрянка, сломанные конечности), приездах родственников, рождественских праздниках, экзаменах детей и так далее. Все чаще и чаще наши разговоры возвращаются к необычной для английского лета жаре и к тому, что Юго медленно задыхается в своем удушливом пансионе. Он не понимает, почему ему нужно в шесть часов вечера садиться за стол и съедать ужин из трех блюд, с большим количеством углеводов, в то время, когда солнечные лучи продолжают жарить уже дотла выжженный, обезвоженный сад. Потом я чувствую укол совести, возмущаюсь и заставляю его говорить по-английски. Юго отвечает, что все это лишь для поддержки разговора — N'est се pas?[8] — и при этом виновато улыбается, сознавая, что нарушает строгие условия договора. Это, должно быть, помогает его восприятию. А мне-то что: я зарабатываю свои семь фунтов стерлингов в час просто за то, что вот так болтаю с ним — если ученику хорошо, то и мне хорошо.
Я проводила его через всю квартиру на черную лестницу. Мы живем на втором этаже, и мне видно было, как в саду господин Скотт, мой квартирный хозяин и дантист, проделывал свои странные упражнения: он махал руками и топал большими ногами, готовясь принять у себя в кабинете, этажом ниже, очередного пациента.
Юго попрощался, а я села на кухне, оставив дверь открытой в ожидании новой ученицы с курсов «Оксфорд Инглиш Плас». В тот день у нас было первое занятие, и я почти ничего не знала о ней, разве только имя — Беранжер У. Язык она изучала уже не с нуля и заниматься собиралась четыре недели: по два часа в день, пять дней в неделю. Хороший, стабильный заработок. Тут я услышала голоса в саду, вышла из кухни на площадку металлической лестницы, посмотрела вниз и увидела, как господин Скотт оживленно говорит что-то маленькой женщине в меховой шубе, постоянно показывая на ворота.
— Господин Скотт? — прокричала я. — Полагаю, что это ко мне!
Женщина или девушка — в общем, молодая женщина восточного типа — полезла вверх по ступенькам прямо ко мне на кухню. На плечи у нее было наброшено, несмотря на летнюю жару, что-то вроде длинной, дорогой с виду, темной шубы. Под шубой оказались сатиновая блуза, брюки из верблюжьей шерсти и массивные украшения — все это тоже выглядело дорогим.
— Добрый день, я — Руфь, — сказала я, и мы пожали друг другу руки.
— Беранжер, — представилась она, осмотрев мою кухню с видом вдовствующей герцогини, посещающей дом одной из своих бедных приживалок. Она проследовала за мной в кабинет, где я забрала у нее шубу и усадила. Я повесила шубу на дверь — она казалась почти невесомой.
— Шуба великолепная, — заметила я. — Такая легкая. Что это за мех?
— Это лиса. Из Азии. Там ее стригут.
— Стриженая азиатская лиса.
— Да… Я говорю по-английски не так хорошо, — сказала она.
Я потянулась за первым томом «Жизни в семье Амберсон».
— Ну, тогда давайте начнем с самого начала!
«А эта Беранжер очень даже ничего», — заключила я, шагая по улице, чтобы забрать Йохена из школы. За два часа занятий (в ходе которых мы познакомились с семейством Амберсон — Китом и Брендой, их детьми, Дэном и Сарой, и их собакой, которую звали Распутин) мы выкурили по четыре сигареты каждая (все сигареты были ее) и выпили по две чашки чая. Беранжер рассказала, что ее отец — вьетнамец, а мать — француженка. Сама Беранжер работает в магазине мехов в Монте-Карло (Fourrures Monte Carle), и если она хорошенько подтянет английский язык, то ее сделают управляющей. Она была на удивление миниатюрной, как девятилетняя девочка. Рядом с такими женщинами я невольно чувствовала себя здоровенной дояркой или спортсменкой-пятиборкой из стран Восточного блока. Все у нее выглядело аккуратным и ухоженным: волосы, ногти, брови, зубы — и я просто не сомневалась, что внимание было уделено и всему тому, что недоступно моим глазам: ногтям на пальцах ног, нижнему белью, всему — вплоть до волос на лобке. Рядом с ней я чувствовала себя даже не замарашкой, а полной грязнулей, но за всем этим маникюрным совершенством я ощущала совсем другую Беранжер. Прощаясь, она спросила меня, где в Оксфорде лучше всего знакомиться с мужчинами.
Я раньше других матерей добралась до детского сада «Гриндлс» на Роулинсон-роуд. После двух часов курения с Беранжер меня так и подмывало закурить еще раз. Но мне не хотелось курить у детского сада, поэтому, чтобы отвлечься, я стала думать о матери.
Моя мать — Сэлли Гилмартин, в девичестве Фэйрчайлд. Нет, моя мать — Ева Делекторская, наполовину русская, наполовину англичанка, бежавшая из России после революции 1917 года. Я рассмеялась так, что чуть не задохнулась. Голова моя затряслась, и я сдержала себя, подумав: «Будь серьезнее, пора быть разумнее». Внезапный приступ откровенности у моей матери потряс меня настолько сильно, что я сначала приняла все за выдумку, а теперь неохотно, с большим трудом впитывала постепенно проявлявшуюся правду. Было трудно за один раз уместить в себе все это: никогда еще слово «бомба» не казалось мне более подходящим. Я ощущала себя домом, вздрогнувшим от близкого взрыва: черепица посыпалась, пыль столбом, окна побиты. Дом все еще стоит, но он стал хрупким, его конструкцию перекосило, она потеряла прочность. Я подумала, и мне почти захотелось в это поверить: а что, если у мамы просто начинается какое-то психическое заболевание или слабоумие? Но я понимала, что просто выдаю желаемое за действительное. Ничего себе, мне казалось, я почти все знала о своей матери, а выходит, что это не так. Как отделить правду от хитроумного вымысла? Неожиданно я почувствовала себя одинокой, брошенной в потемках. Как следовало поступить в такой ситуации?
![Андрей Васильев - Снисхождение. Том первый [СИ]](/uploads/posts/books/271277/271277.jpg)
