Джонатан Майлз - Дорогие американские авиалинии
Вот где Генрик Них выпустил опоссума, как до того выпустил целый ковчег других вредителей. Опоссум понюхал воздух, сделал несколько робких шагов от клетки и, стреканув через бетонку в укромную щель между двумя гигантскими деревянными ящиками, пропал из виду. Это, конечно, и был дар моего отца — пристань, возможность спасения — величайший из даров, какой он только знал, — тот, что получил сам. Он улыбнулся, закурил сигарету, замычал какой-то типично европейский мотив и отнес пустую клетку в грузовик, а Вилла все стояла и смотрела, с таким же напряжением и горячим интересом разглядывая ту темную спасительную щель, какими могла бы удостоить полотно Дега в музее. Да, такого она не ожидала. Сумасшествие нового типа. В тот день она влюбилась, а через три недели уже понесла.
Фу, черт. Отступление-то вышло гораздо длиннее, чем я хотел. Вы еще там? Я — да. В смысле, еще тут. На самой середине потока семейных дагеротипов мне пришлось сменить место, потому что какой-то раздолбай с акустической гитарой решил сыграть толпе, собравшейся у терминала К9, серенаду — инструментальную версию «Пыли на ветру».[18] И это было бы не такое зло — что мы есть, в конце концов, как не пыль на ветру? — только парень все время путался в аккордах и, вместо того чтобы перескочить, повторял, пока не получалось, как надо. Не припомню, чтобы прежде мне приходилось хоть раз слышать, чтобы гитара заикалась. (Репетиции, как и другие косметические процедуры, нельзя устраивать прилюдно. — Книга Б. Форда, 2:13.) Сейчас я у терминала Кей-12, здесь вроде бы безопасно, если не считать этого худенького мальчишки-азиата, который беспрестанно хихикает со своим мобильным телефоном — не иначе, ведет с ним какой-то текстовый диалог. В школе, когда только появились портативные калькуляторы, я на математике потихоньку занимал себя, складывая из квадратных цифр слова: 800, например, читалось как ВОО.[19] 5318008 кверху ногами — BOOBIES.[20] Так же 58008618 — BIGBOOBS.[21] Вот было веселье! Не думаю, что мой юный азиатский друг занят именно этим, но его движения напомнили мне те дни довольно живо. И вот только что мне пришло в голову, что если бы придумали мегамобильник — скажем, с кнопками размером с пачку «Лаки страйк», — тогда мать могла бы посылать мне текстовые сообщения, вместо того чтобы с таким трудом покрывать стикеры тряскими ползучими каракулями. Конечно, чтобы система работала, мне самому надо экипироваться мобильным. Но все равно: какой был бы триумф технического прогресса — ее записки, нацепленные на крылья цифровых почтовых голубей, находили бы меня везде, хоть на улице, хоть в салоне автобуса на другом конце города.
Что до мисс Виллы и всего сказанного, таковы факты, как я их знаю, но, поскольку источником их служит моя мать, — делите на машинке. Хотя в этой истории есть своя логика. А как еще костлявый и полунемой славянский беженец/ликвидатор мог бы соблазнить мою мать? Правду сказать, не будь он таким кротким человеком, я, глядишь, подумал бы, что я плод насилия. Впрочем, дорогие Американские авиалинии, как и почему меня зачали, конечно, интересует вас не больше, чем розовая задница опоссума. На сей момент вы, несомненно, предпочли бы, чтобы меня не зачинали вообще, и не стану врать, будто тут я не на вашей стороне. Посадите в наш сектор Стеллу, и мы сможем организовать болельщицкую волну. В общем, я прошу простить меня за это игривое отступление в мою генеалогию. Очевидно, что мне стоило быть русским романистом: я даже сраное требование о возмещении не могу написать, не углубившись в собственное родословие.
Только это не какое-нибудь сраное требование возмещения, учтите. Я не уверен, что вы успели понять, но с этим рейсом я пролетаю много больше, чем на 392 доллара 68 центов.
Пожалуй, надо объяснить.
Зимой 1978-го я стал отцом. Сразу скажу: помимо своей воли, поскольку мою дочь, как и меня, зачали случайно. Авраам родил Исаака, а случай родил случай. Ужасу моего нежданного отцовства предшествовала ночь на устланном одеялами балконе. После трех месяцев головокружительного романа я только что переехал к Стелле в Айришченнел,[22] в квартиру в двухэтажном доме с галереей, притащив туда в основном книги, — и вообще-то, вряд ли что-нибудь кроме книг. Это было типичное съемное жилье аспиранта, обшарпанное и захламленное, но очаровательно богемное. Мы праздновали нашу первую ночь под одной крышей, приготовили что-то устричное из «Грошовой книги рецептов креольской кухни», доставшейся мне от покойной бабки, и откупорили бутылку рейнского «Гало», мы считали его тогда чем-то особенным. Стояла теплая весенняя ночь, цветущие магнолии пропитали весь район запахом лимонада, и мы решили расположиться на балконе. Стелла зажгла свечи, мы курили косяк и травили анекдоты, от которых смеялись до слез, а потом, когда мы занимались любовью (как бы противен ни был мне этот эвфемизм, мы делали именно это) и Стелла была на мне, я написал кончиком пальца по ее влажной спине Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. Мы остались там на всю ночь, и на рассвете нас окружали яркие лужицы растопленного парафина.
В те месяцы мы были счастливейшими обитателями Земли. И если я больше не был poete maudit[23] — хе, по барабану. Я перестал пить в одиночестве, а самоубийство казалось столь же идиотской идеей, как вступление в Киванис-клуб.[24] В магнитофоне мрачные фортепианные блюзы Восточного побережья, в прослушивании которых я прежде был спец, сменились бессмысленным роком. А для беззаботных скачек мы ставили «АББУ». Я ничего не писал и наслаждался упоительной немотой. Шинковал овощи и оплачивал счета. Приносил Стелле горячий чай, когда она занималась, и читал ей вслух, пока она мокла в нашей рыжей ванне. Весенние деньки, так это зовется, хотя я без понятия почему.
Стелла не сразу сказала мне, что беременна. Она объяснила потом, что хотела выжать как можно больше счастья из тех безоблачных дней — и что, может, если бы она не сказала о беременности вслух, не признала бы ее на словах, все еще могло пройти, как лихорадка. Наконец состоялся разговор, изъеденный длинными жуткими паузами. Я сказал, что это ее дело, как поступить, но сам надеялся, что она решит пойти на аборт. Мы были молоды, ничем не связаны и собирались объехать весь свет. К тому же я сомневался — как оказалось, не зря — в своих отцовских качествах. Наутро Стелла записалась на прием в какую-то больницу в Жентили,[25] и следующие две недели мы медленно плыли по страшной орбите вокруг неназываемого. Мне снились кошмары, о которых я не говорил Стелле, или, скорее, не кошмары, а иносказания, сны, в которых я что-то терял. В одном сне у меня из машины украли ценную Чарлзову гитару, в другом из ящика стола пропали деньги — моя часть платы за квартиру. Однажды вечером мы со Стеллой смотрели на диване кино, ночной повтор «Песни Брайана»,[26] и в конце, там, где герой Джеймса Каана умирает, я заметил, что Стелла хлюпает носом. Я обнял ее и сказал: «Я и забыл, какой грустный конец у этого фильма», и она тут же ответила: «Я плачу не потому, что умер Джеймс Каан». Я тоже быстро ответил: «Я знаю», но это было неправдой. Я видел только, что она оплакивает Джеймса Каана, и правда состояла в том, что я не представлял, что она в тот миг чувствовала. Когда мы легли в постель, я обнимал и прижимал ее к себе, пока знакомые токи в члене не заставили меня отпрянуть под одеяло, отодвинуться от Стеллы как можно дальше. Я не хотел, чтобы она заметила. Она поймет, что это я, думал я тупо. Тот, кто сделал это с ней, тот, из-за кого она плачет.
Стелла не просила сопровождать ее, но я пошел. Больница помещалась в жилом квартале, от соседних домов ее отличала лишь невнятная эмблема — стилизованная фигура женщины в хитоне, поднявшей руки к небу. Еще там был охранник у дверей — жирный черный парень, который избегал смотреть в глаза. Приемная напоминала захудалую зубную клинику в бедном квартале: журнальчики, обернутые в суперобложки с вечным «ПОДПИСКА ЗАКАНЧИВАЕТСЯ. ЭТО ВАШ ПОСЛЕДНИЙ НОМЕР!», и «Люди дождливого дня» Гордона Лайтфута, льющиеся через динамики под потолком. Я держал Стеллу за руку, пока не выкликнули ее имя. Читать я ничего не взял — показалось неуместным, — так что я в основном топтался на улице и курил, мучительно пользуясь одной пепельницей с охранником. Но я успел прикончить только одну-две сигареты, потому что минут через пятнадцать Стелла появилась на крыльце. Щеки у нее горели, по ним катились слезы, она куталась в легкую тунику, будто ее обдало парализующим холодом. «Прости, — сказала она, — но я не смогу это вынести. Прости, Бенни, не смогу, нет». Я потянулся обнять ее, но она отступила: «Нет. Нет. Пойдем. Прошу, прошу, пойдем отсюда».
Лучшее, что я могу сказать о следующих восьми месяцах, — это то, что мы старались. Мы освободили вторую спальню, которую только что переделали в писательский кабинет для меня, поставили там кроватку и пеленальный столик. Купили в книжном на Мэйпл-стрит «Доброй ночи, Луна» и «Сказки для Френсис», а в одной лавочке во Французском квартале — несколько сувенирных вудуистских куколок. Мы думали, что положить их в детскую кроватку будет придурошно/потешно. Нам нужны были деньги, и в «Ставках» я перепрыгнул за стойку, сделавшись из распивалы разливалой; Жирняга Феликс даже установил на стойке пластиковую банку с надписью «В ПОЛЬЗУ БЕННИНОГО МАЛЫША», но, как только о ней узнала Стелла, банка исчезла. По ночам я прикладывался ухом к животу Стеллы, стараясь что-нибудь услышать или почувствовать, но так ни разу ничего и не уловил. «Ты что, не чувствуешь? — спрашивала она. — Вот здесь. Вот. Толкнул». Я не чувствовал. Частенько я злился непонятно на кого, а то начинал трепетать, но по большей части мне было жутко. Однажды после закрытия бара я напился до беспамятства, и наутро Феликс вызывал «скорую», потому что не мог привести меня в чувство. Потом он мне рассказал, что пробовал даже пинать меня по яйцам. Как и следовало ожидать, Стеллу это не порадовало. Прошло несколько дней, и однажды ночью, около трех, меня разбудил звон бьющейся посуды. Стеллы в кровати не было, и я позвал. Снова грохот и звон. Я метнулся на кухню и увидел Стеллу возле мойки. Всхлипывая, она швыряла об пол одну за одной наши тарелки и чашки. Все кругом было в осколках. Я обнял Стеллу, дал поплакать, затем отвел в кровать и вернулся убрать фарфоровое крошево. Об этом случае мы никогда не заговаривали, несмотря на зияющие пустоты в нашем буфете.
