Майкл Ондатже - В шкуре льва
Николас не крепит свое снаряжение к подъемным кранам, только к устойчивым стальным конструкциям недавно завершенной секции моста. Передвижные краны уже дважды, не выдержав нагрузки, падали в долину. Он не пристегивается к ненадежным конструкциям. Но ему приходится висеть рядом с ними в густом белом тумане, пока он не подведет новые стальные ребра к концу моста. Николас закрепляет их болтами, при последних поворотах гигантского гаечного ключа он всем телом налегает на двухфутовую рукоятку, опускаясь вместе с ней, и, ощутив толчок, закручивает болт до упора. Затем он снова поднимается вверх по канату и повторяет все сначала. Через десять минут такой работы все кости ноют, воздух вокруг густеет, как цемент, разламывается спина.
Вместе с передвижными кранами Николас Темелков поднимается с нижнего уровня, выкрикивая в тумане крановщику под грохот строительных лесов и лязг стальных конструкций, заглушающий его, «раз-два-три-четыре» — единственный язык, который он использует. Так было и той ночью, когда обрушился передвижной кран — весь целиком. Темелков нырнул в темноту, как на качелях, все равно куда, лишь бы подальше от пятнадцати тонн строительных лесов, которые сначала обвалились на нижний уровень моста, а затем с треском и грохотом устремились в долину, подобно вагонетке, груженной металлом. Он знал, что спасся от рухнувших досок, но оставались еще стальные кабели в руку толщиной, которые, размотавшись, со свистом хлестали по воздуху. Когда взмах маятника, на конце которого находился Темелков, достиг высшей точки, он полетел назад, сжавшись в комок, чтобы избежать столкновения с кабелями, рассекавшими воздух. В аналогичной ситуации его предшественник погиб, был рассечен пополам, верхнюю половину его туловища нашли через час, она так и висела на лямках страховки.
К восьми часам утра туман под жаркими лучами солнца рассеивается, люди на мосту работают уже два часа. Когда начинают разравнивать гудрон, его запах долетает до Николаса. Он висит в воздухе, ожидая свиста, извещающего о следующем передвижении крана. Под ним река Дон, железнодорожная магистраль Гранд-Транк и Валли-роуд. Отсюда видны дома и бараки, красивая деревянная обшивка концевой опоры моста, напоминающая шатер. Ветер осушает его пот. Николас разговаривает по-английски сам с собой.
* * *Женщина выходит из ресторана «Охридское озеро» в голубой коридор, узкую голубую полоску света, ведущую на улицу. В эту минуту, прежде чем она выйдет отсюда, прежде чем окажется в шесть утра на улице, она становится той, кем станет. Попугай Элисия наблюдает за ее уходом, а затем переключает внимание на спящего на стуле мужчину, одна его рука лежит на столе ладонью вверх, словно он просит подаяния, голова прислонена к стене рядом с гребнем волны. Он сидит в темноте, разжав мозолистую жесткую ладонь. Пять лет назад или десять лет спустя женщина уловила бы идущий от его волос запах муки, он спал рядом с тестом, свернувшись вокруг него, согревая его своим теплом, чтобы лучше подошло. Но теперь его руки огрубели. Когда он касался пальцами стола, — это останется у нее в памяти, — раздавался звук, напоминавший звон стекла.
* * *Начальник строительства Харрис никогда не беседует с Николасом Темелковым, но часто наблюдает за тем, как тот поднимает глаза и направляется к кромке виадука, выслушивая указания инженера Тейлора. Николас кажется рассеянным, но Харрис знает, что он слушает внимательно. Николас никогда не смотрит в глаза, словно должен выслушивать распоряжения, довольствуясь одними словами.
Его глаза огибают предметы. Строительные леса, ограждения, канатные зажимы. Он ест сандвичи и в это время наблюдает за рабочим, который прикрепляет шкив к перилам, или рассматривает дорогую кожу на ботинках архитектора. Он пьет воду из зеленой бутылки с пробкой, а его взгляд направлен куда-то в сторону. Он никогда не замечает, что другие часто смотрят на него. Не осознает, что его действия экстремальны. Не видит себя со стороны. Поэтому он кажется Харрису и другим людям мальчишкой, помешавшимся, к примеру, на игрушечных машинках, — этот период развития они уже давно прошли.
Николас идет по парапету, глядя в сторону, на веревочные петли, и вдруг без всякой подготовки шагает в открытый воздух. Теперь Харрису не на что смотреть, разве только на быстро скользящую веревку. Николас останавливается двадцатью футами ниже, с глухим стуком у сердца, в точке крепления страховки. Иногда рабочие на площадке слышат, как он медленно, по слогам поет песни, повторяя то одну, то другую фразу, словно придирчиво рассматривает их, как разложенный на полу инструмент, проверяя на прочность, выбирая то, что ему приглянулось, а затем меняя на другое. Из-за того что Николас не только ни на кого не смотрит, но и почти не слушает того, что говорят вокруг, он полагает, что и его никто не слышит.
Говорить на новом языке Николасу гораздо труднее, чем передвигаться в пространстве. Ему нравится новый язык, его ужасные барьеры. «Does she love те? — Absolutely! Do I love her? — Positively!» — поет Николас сорокафутовой трубе, которую сопровождает к передвижному крану. Он знает Харриса. Он знает Харриса по времени, за которое тот проходит шестьдесят четыре фута семь дюймов от одной стороны моста до другой, а также по дорогому твидовому пальто, стоящему больше недельной зарплаты пяти рабочих.
Событием, высветившим путь к эмиграции в Северную Америку, стало появление звукового кино. Немые фильмы не несли в себе ничего, кроме развлечения: торт, угодивший в лицо, щеголь, которого выволок из магазина медведь, — все эти эпизоды управлялись судьбой и выбором момента, а не языком и аргументами. Бродяге никогда не изменить своего мнения о полицейском. Дубинка поднимается, бродяга, пытаясь скрыться, влезает в окно на углу и нарушает процедуру омовения толстой дамы. Эти комедии сродни кошмарным снам. Публика исторгает испуганный смех, когда Чаплин с повязкой на глазах проносится на роликах по краю балкона. Никто не пытается его остановить. Он не может ни говорить, ни слушать. Северная Америка еще не обрела язык, единственной валютой служат жесты, работа или родословная.
Но Николаса привела сюда чарующая сила языка. Он очутился в Канаде в 1914 году, без паспорта, проделав долгий путь в молчании. Вися на тросах под мостом, он описывает это приключение самому себе, его описание похоже на волшебные сказки о Верхней Америке, рассказанные теми, кто вернулся в македонские деревни, — подобно козлам, ведущим стадо овец, эти люди вели легковерных на запад.
Даниел Стоянов соблазнил их всех. Северная Америка полна богатства и опасностей. Ты уезжаешь туда на время и возвращаешься богачом — на компенсацию за потерю руки на скотобойне Даниел купил ферму. Он потешался над случившимся! Бил кулаком оставшейся руки по столу и давился от смеха, называя их всех придурками, баранами! Как будто его рука была яловой коровой, которую он всучил канадцам.
Простота сделки потрясла Николаса. Он видел, как Стоянов стоит на бойне, по щиколотку в коровьей крови, ревя не хуже этих самых коров, — он потерял руку, он выбит из равновесия. Стоянов вернулся в родную деревню Ошчиму с пустым рукавом, висевшим как шарф, и деньгами на землю. Он приглядел себе жену с двумя руками и остепенился.
За десять лет Даниел Стоянов надоел своими россказнями всем в деревне, сам же он не мог дождаться момента, когда дети вырастут и поумнеют, чтобы поразить их своими рассказами о Верхней Америке. Даниел уже успел им сообщить, что на самом деле он потерял сразу обе руки, а не одну, но он снимал комнату вместе с портным, который тогда остался без работы и, к счастью, оказался в тот день на скотобойне. Портной Дедора вытащил кишки из пробегавшей мимо кошки, пришил на место правую руку Даниела и собирался пришить вторую, но в это время бездомная собака, одна из тех, что вечно караулят у дверей, схватила ее и умчалась прочь. Когда ты рубишь и нарезаешь туши, они всегда тут как тут, когда ты, закончив работу, идешь в набухших кровью ботинках и комбинезоне, они бегут за тобой, жуют твои обшлага и слизывают кровь.
Эту историю Стоянов рассказывал всем детям в округе, достигшим определенного возраста, и вскоре стал для них героем. «Глядите, — говорил он, снимая рубашку на главной улице Ошчимы, в очередной раз раздражая посетителей бара „Петров“, — глядите, каким замечательным портным был Дедора, — никаких следов шва». Он проводил воображаемую линию вокруг здорового плеча, и дети смотрели на него во все глаза, потом переводили взгляд на другое плечо — нелепую культю.
Когда на Балканах началась война, Николасу было двадцать пять. Когда его деревню сожгли, он и трое его друзей сели на лошадей и, захватив с собой еду и мешок с одеждой, покинули родные края. Они скакали весь день и всю ночь, а потом еще весь день, пока не оказались в Трикале. Там они вскочили на поезд до Афин. У Николаса был жар, он бредил, ему не хватало воздуха в прокуренном вагоне, и он рвался вылезти на крышу. В Греции они дали капитану корабля по наполеондору, чтобы он перевез их в Триест. К тому времени жар был у всех. Они спали в подвале заброшенной фабрики, ничего не делая, только пытаясь согреться. На швейцарской границе у них не должно быть ни малейших признаков болезни. Они провели в подвале шесть или семь дней, потеряв счет времени. Один из них едва не умер. Они спали обнявшись, чтобы согреться. И говорили об Америке Даниела Стоянова.
