Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM
Тем временем я прибавлял к её рассказу данные из больничной картотеки — сколько успел вычитать. Нетрудно было представить двух ребятишек в укромном уголке пропылённого дворца среди потускневших зеркал в щербатых позолоченных рамах. Джулиан со смуглым напряжённым лицом, с горящими маниакальной сосредоточенностью глазами, с ослепительно-белым оскалом. У обоих в руках по тяжёлому серебряному подсвечнику с полным набором зажжённых розовых свечей. Так они вставали друг перед другом, обнажённые, как соперники в обрядовом поединке или восточные танцоры. Возможно, среди нагромождения теней в комнатах с высокими потолками или на винтовых лестницах всем, кто их видел (а однажды видел и сам Мерлин), они казались роскошными птицами с плюмажами, будто исполнявшими замысловатый танец, не пропуская ни одной сложной фигуры. Они стряхивали друг на друга горящий воск, делали выпады и парировали удары, шипением отвечали на ожоги желтоватой пены раскалённого прибоя. Чему ещё им стоило учиться? Ещё не вступив в пору зрелости, они уже успели научиться и разучиться тому, что разрушило их психику, ибо толкало вперёд, когда они ещё не были к этому готовы. Неужели люди, ответственные за этих детей, не думали об их взрослой сексуальной и эмоциональной жизни, вынудив вечно жить фантастическими сексуальными излишествами? Не дав надежду на освобождение?
Впрочем, кто я такой, чтобы это говорить? И всё же теперь у меня появилась возможность заглянуть поглубже в их жизни, которые стали почти отражением Турции, — это были миазмы старой Турции с её холодной жестокостью и приапическими заговорами. Это как нельзя лучше подходило свирепой кальвинистской душонке Мерлина, рвущейся по швам от порывов садизма и вины. (Это он-то, с его тихой старательностью и наследственной приятностью черт!) По крайней мере, здесь был его дом. Долгими зимними вечерами его видели сидящим над книгами в компании учителя в зелёном тюрбане, когда он упивался волшебством языка с его кулдыкающей нравоучительностью, а также отсутствием относительных местоимений и придаточных предложений. С янтарным мундштуком наргиле[16] в руке Мерлин уголком сознания лениво переживал из-за высокой цены украшенного серебром янтаря (фунтов стерлингов на двести, наверное, потянет?).
Или в бронзовых предгорьях (все они стреляли, как ангелы), следуя за осторожными псами, — и сам был не менее осторожным среди сопровождавших его стрелков. Они шли, образовав треугольник основанием вперёд: он следовал за Иокасом, Джулианом и девушкой. И всё же, восхищённые беспредельной степью, они едва не сливались душой, едва ли не делались единым целым. Разоружившись вечером, устраивались вокруг костра, улыбаясь, внимали улюлюканьям местных певцов и предавались экзальтированной нежности под влиянием великолепного ночного неба и гор. Из этой части их жизни отдельные эпизоды вставали в её памяти чёткими и ясными. Например, она помнила маленького человечка, который шёл один по скальному выступу, когда на него напали два золотистых орла. Наверно, он оказался возле их гнезда, потому что они со свистом упали на него с неба, распластав крылья и выставив когти, достаточно сильные, чтобы унести взрослую овцу. Ему повезло вовремя услышать свист и шелест огромных крыльев, и, заметив на дороге тени, он успел увернуться. Все бросились к нему — он отбивался от птиц незаряжённым ружьём; но к тому времени, как подоспела помощь, один из орлов лежал бездыханный у его ног, а другой исчез. Человек тяжело дышал. Приклад разбился вдребезги, а дуло оказалось погнутым. Взяв у турка палку, он забил трепетавшего орла до смерти, и в это время у него не было ни кровинки в лице, но он усмехался, скаля зубы. На спине у него зияли глубокие раны, рубашка была порвана в клочья. Потом он сел на камни и спрятал бледное лицо в дрожавших ладонях. Глядя на него, она поняла, почему никогда не могла назвать его «папой», — от него веяло настоящим ужасом. Сказав только: «Я вижу гнездо», — Джулиан стал стрелять, пока от гнезда ничего не осталось. Стоило ей закрыть глаза и задержать дыхание, как она чувствовала груз Джулиановых мыслей. И дело не только в наркотиках; он как будто держал её мысли за шиворот, если так можно выразиться.
— Он ставил на мне тщательно продуманные психические и физические опыты — естественно, на Востоке в этом нет ничего страшного, даже необычного.
Когда появился телефон, она научилась звонить ему и нашёптывать льстивые непристойности, пока…
— Естественно, любить можно и такого человека, — сказала Бенедикта, не открывая глаз и прижавшись лбом к холодному железному столбику кровати. — У каждого есть лишь один, свой личный, способ проявлять любовь. И что с того, если способ этот какой-нибудь извращённый. Наверно, у Джулиана это было бы «повезло». Не могу сказать, что меня не радовала его власть надо мной, его неоспоримое могущество — он поглощал меня целиком. В каком-то извращённом смысле — это необыкновенное счастье, когда полностью подчиняешь себя чужой воле. Джулиан делал из меня сомнамбулу для своих опытов. Он доводил меня до того, что я становилась способной на убийство.
Белым бесстрастным лицом с закрытыми глазами она напоминала забытую в музее статую. Моя свирепая муза сосредоточенности, недвижная, как зажигательное стекло.
Было это до или после? Ах, дактиль, отвечай. Нет, неважно. Достаточно и того, что это часть главного. Пока Мерлин богател и покупал разрушенные дворцы и кипарисовые рощи, дети любили и расставались со своей юностью в уединённых садах, охраняемые безликой челядью, гувернантками, слугами. Иокас был прирождённым охотником и не упускал случая сбежать на азиатский берег со своими соколами и воздушными змеями. Невозмутимого, погруженного в размышления, порочного Джулиана всегда видели с книгой в руках; он уже владел несколькими языками. Всё же глубоко внутри него тоже сидела печальная безликость сонного османского мира, и свинцовым грузом ложился на нервы влажный зной. Джулиан и его сестра! Позднее их должны были разлучить, и его власть над ней претерпела изменение — он крепко держал её с помощью фирмы и нужд фирмы, не в состоянии делать это с помощью своего тела и личной воли. Вот как она стала ведьмой (почти ведьмой) Бенедиктой. Однако поначалу он учил её фехтовать; обнажённые, они вставали друг против друга на каменном полу, и комната откликалась эхом на резкий звон учебных рапир. Потом, лёжа на огромной кровати под зеркальным потолком, они обнимались, словно были на дне океана, и наблюдали за тем, как наблюдают за друг другом. Вскоре ему предстояло принять уготованную ему, словно в Средневековье, участь — участь Абеляра; ибо Мерлин узнал обо всём. В сущности, Джулиан не очень удивился, когда в комнату вошли люди со свечами в руках, с ними сам Мерлин в старомодной ночной рубашке и мягких остроносых турецких шлёпанцах. Джулиан лежал с закрытыми глазами, делая вид, будто спит, пока кто-то не коснулся его плеча и не увёл прочь. А Бенедикта спала и спала. Почтительно держал в руках портновские длинные ножницы, словно инструмент для жертвоприношения (чем они и были на самом деле), высокий лысый евнух. Он простерилизовал иглу и нитку, которыми собирался зашить опустевшую мошонку, будто gigot.[17] Буйным психом Джулиан стал не из-за боли, а скорее всего из-за обыкновенного унижения. Когда она рассказала об экзекуции, я неожиданно увидел всё происходившее как бы в фосфоресцирующем белом свете ярости Джулиана, родившейся из бессилия. Самое жестокое в импотенции — то, что в ней, как правило, видят нечто комическое. Отец не только наказал его, но и выставил на посмешище. Из туманов памяти выплывает фраза: «Узы страсти и общей цели связывали их прочнее уз любви, возможно, даже освобождали от страха смерти». Я не смею прикоснуться к ней, положить руку ей на плечо, когда у неё такой взгляд. Закрытыми глазами она всматривается в глубины памяти.
— За это мне когда-нибудь, наверно, придётся понести наказание, — процедила она сквозь зубы. — Я боялась, что тебя это лишь раззадорит, — ещё одна милая женская слабость в твою коллекцию. К этому времени я начал раздеваться. И сказал:
— Я не собираюсь больше потворствовать твоему чувству вины.
Потом попросил её снять лыжные брюки, свитер и лечь рядом со мной. Знакомое ощущение и ощущение новизны — новая жизнь вместо старой: новая версия старой модели: новое вино в старых борделях: я был как заколдованный. Поцелуям больше не вредила нервозность — они лились свободным потоком, не ограниченным плотиной.
— Расскажи, как ты убила своего мужа.
Неожиданно затаив дыхание, она спросила:
— Сейчас?
— Да, Бенедикта, сейчас.
Пока она говорила, я любил её, я был счастлив.
Они сели на лошадей и поскакали через поля и долины к пустоши, где ему обещали охоту. Вдоль узкой насыпи лежали отвалы перевёрнутой глины и бежал ручеёк. Под насыпью был плывун, скорее, болото. Подбадривая свою лошадь шпорами, она без труда оттеснила его к краю — и толкнула. Он оказался в большой хлюпающей луже, но не испытал беспокойства, даже был готов рассмеяться, глядя на неё снизу вверх из-под широких полей соломенной шляпы. Песочные усы. Две мысли одновременно, хотя и не сразу, возникли в его одурманенной голове: что он медленно погружается в чёрную вязкую топь и что она, вдруг застыв наверху, смотрит на него с почти бесстрастным любопытством. Зато лошадь всё поняла и заорала почти по-человечески, замолотив ногами, стремясь выбраться из податливого узилища, из анакондовых болотных объятий. Жуткие звуки сосущей пукающей топи. Что же до человека, то он, скажем так, смотрел на своё отражение в голубом изучающем взгляде, смотрел, как погружается всё глубже в топь, прочь из её времени и мыслей: прочь из её жизни и из своей тоже. Страх лишил его голоса. Но выражение отчаянной мольбы не сходило с юного красивого лица, теперь бледного и потного. Предательство было совершенно неожиданным — и прежняя жизнь, прежние отношения явились её мужу в новом свете. И не только прошлое проплывало перед испуганным взором мужчины, но и будущее. Пересохшим ртом он попробовал крикнуть «на помощь», но с губ не сорвалось ни одного звука. Усы! А она, отпустив лошадь, уселась на парапет и со священным вниманием следила за экспериментом, заставляя себя запоминать всё до последней подробности, чтобы потом, когда представится случай, когда ей потребуется, рассказать об этом Джулиану.
