Пол Остер - Ночь оракула
Я ей не поверил. Сам я шел на поправку, и насчет Джона можно было особенно не волноваться. Нет, тут было что-то другое, какая-то тайная заноза, которую она желала скрыть, и если бы я продолжал настаивать, было бы только хуже. Я приобнял ее и осторожно притянул к себе. На этот раз сопротивления не последовало. Она расслабилась и через несколько секунд свернулась калачиком у меня на груди. Я начал поглаживать ее по волосам. Это был ритуал, проявление той особой близости без слов, которая нас с ней связывала, и поскольку я мог ласкать ее бесконечно, моя рука продолжала скользить вверх-вниз все то время, пока мы ползли на запад от Бродвея в сторону Бруклинского моста.
Грейс, как и я, хранила молчание. Мы свернули на Чэмберс-стрит. Все въезды на эстакаду были наглухо забиты. Наш таксист Борис по-русски высказал все, что он думает по поводу субботнего траффика в Нью-Йорке. Не переживайте, сказал я ему в расчетное окошечко, сделанное в перегородке из плексигласа, ваши муки будут вознаграждены. Да? Это как же, хочу бы я знать? Оригинальная грамматическая конструкция вызвала у Грейс тихий смешок — обнадеживающий знак. Хорошие чаевые, ответил я. Очень хорошие. Если, конечно, вы доставите нас целыми и невредимыми.
Наконец мы ехали по мосту, если продвижение со скоростью миля в час можно назвать ездой. За спиной остались тысячи огней, справа высилась статуя Свободы. Поглаживая волосы Грейс, я заговорил с единственной целью — завладеть ее вниманием, не позволить ей снова уйти в себя.
— Сегодня я сделал интригующее открытие.
— Я надеюсь, приятное?
— Оказывается, у нас с Джоном есть общая страсть.
— Вот как?
— Мы оба питаем слабость к синему цвету. Конкретно — к синим тетрадям, которые до недавних пор выпускали в Португалии.
— Синий — хороший цвет. Спокойный, безмятежный. Душу радует. Я тоже его люблю. Приходится даже себя сдерживать, чтобы не злоупотреблять им при оформлении книг.
— Это правда, что цвета передают эмоции?
— Разумеется.
— И моральные качества?
— В каком смысле?
— Желтый — трусость. Белый — непорочность. Черный — вероломство. Зеленый — невинность.
— Зеленый — зависть.
— И это тоже. А что символизирует синий цвет?
— Не знаю. Может, надежду.
— И еще грусть. Говорят же: «I'm feeling blue» или «I've got the blues».[2]
— Ты забыл про выражение «true blue».[3]
— Верно. Синий — цвет верности.
— Красный — ясное дело, страсть. С этим, кажется, все согласны.
— Красное Колесо. Красный флаг социализма.
— Белый флаг капитуляции.
— Черный флаг анархии. Партия «зеленых».
— Красный — любовь и ненависть. Цвет войны.
— На поле битвы каждая из сторон «выносит свои цвета». Так говорят?
— Кажется.
— А ты слышала такой термин — «война цветов»?
— Что-то не припомню.
— Это из моего детства. Это ты во время каникул каталась на лошадях в Виргинии, а меня отправляли в летний лагерь на севере штата Нью-Йорк. Он назывался «Понтиак», по имени индейского вождя. Ребят делили на две команды, и дальше начиналось соперничество.
— В смысле?
— Бейсбол, баскетбол, теннис, плаванье, перетягивание каната… даже бег с яйцом в ложке и пение. «Красные» сражались против «белых».
— И это называлось «война цветов».
— Что могло быть лучше для спортивного фаната вроде меня? Иногда я оказывался в стане «белых», иногда играл за «красных». А потом появилась третья сила, «синие», своего рода тайное общество, духовное братство. Тогда я даже не задумывался, насколько мне было дорого звание «синий».
— Тайное братство. Звучит по-мальчишески глупо.
— Пожалуй. А впрочем, нет. Сейчас мне это не кажется таким уж глупым.
— С тех пор ты сильно изменился. Теперь тебя никуда не загонишь.
— Меня и тогда не загоняли. Я получил приглашение стать полноправным членом хартии. Это была большая честь.
— Чем, интересно, «синие» так отличались от «красных» и «белых»?
— В тот год мне стукнуло четырнадцать. К нам пришел новый инструктор. Всем им было по девятнадцать-двадцать, студенты колледжа, а этот оказался постарше. Брюс… забыл фамилию. Он уже успел получить степень бакалавра и отучился год в Школе права при Колумбийском университете. Метр с кепкой, щуплый и совершенно неспортивный — это в нашем-то лагере! Зато проницательный, остроумный, умел задавать нам такие задачки… Адлер! Брюс Адлер по прозвищу Раввин.
— И он придумал «синих»?
— Ну да. Точнее, воспроизвел. Из ностальгии.
— Не поняла.
— За несколько лет до этого он работал инструктором в лагере, где были «синие» и «серые». Когда он возглавил партию «синих», он с удивлением обнаружил, что там были все, кто ему нравился, кого он больше всего уважал. А в партии «серых», как нарочно, подобралось всякое хулиганье. Поэтому для Брюса слово «синие» стало означать нечто большее, чем доморощенная эстафетная команда. Для него каждый из этих ребят был одним их лучших человеческих экземпляров, а все вместе — спаянный коллектив, ну прямо-таки прообраз совершенного общества.
— Сид, все это звучит довольно странно.
— Я знаю. Но сам Брюс не воспринимал это всерьез. Для него «синие» были своего рода шуткой, и в этом вся прелесть.
— Вот уж не думала, что раввины такие шутники.
— Наверно, нет. Но Брюс ведь не был раввином. Он был обычным студентом юридического факультета, который подрабатывал в летнем лагере и просто захотел немного развлечь себя и других. Он поделился своей идеей с другим инструктором, и они вместе решили создать тайную организацию.
— А ты там как оказался?
— Среди ночи меня и еще двух ребят подняли Брюс с напарником. Приводят в лес, а там сидит компания вокруг костра. Объяснили нам, почему нас выбрали и какие требования здесь предъявляют — на тот случай, если в будущем уже мы захотим кого-то рекомендовать.
— И какие же?
— Однозначно не ответишь. В стане «синих» каждый был личностью. Не принимали парней без чувства юмора, хотя проявляться он может по-разному. Есть записные острословы, а кому-то достаточно бровью шевельнуть, и все уже катаются от смеха. Короче, ироническое отношение к жизни, понимание ее несуразиц и нелепостей. А еще скромность и благоразумие, добросердечие и великодушие. Выпендрежникам и надутым пустозвонам, лгунишкам и воришкам там было не место. «Синих» отличала любознательность, начитанность и четкое понимание того, что мир не должен плясать под их дудку. Плюс острая наблюдательность, нравственная разборчивость, чувство справедливости.
В случае необходимости «синий» снял бы с себя последнюю рубашку, но он предпочел бы незаметно сунуть в карман нуждающемуся десять долларов. Я понятно выражаюсь? Мне трудно сказать, вот эти качества — да, а вот эти — нет. Здесь все взаимосвязано, одно переходит в другое.
— То, что ты описываешь, в народе называется «хороший парень». Просто и без затей. Или, на языке моего отца, «порядочный человек». Бетти Столовиц употребляет слово Mensch,[4] а наш друг Джон про таких говорит: «Это тебе не мудило гороховое». Смысл один и тот же.
— Возможно, но мне больше нравится «команда синих». Нерасторжимая связь, братская солидарность. Если ты в команде, тебе не надо ничего объяснять. О твоих принципах говорят твои поступки.
— Но любой человек ведет себя по-разному. Сегодня он такой, завтра другой. Людям свойственно ошибаться, Сид. Хорошие люди тоже совершают дурные поступки.
— Кто спорит? Разве я говорил о совершенстве?
— Да! Ты описываешь людей, которые возомнили, что они лучше других, выше нас, простых смертных. Наверняка у вас было свое особое рукопожатие, которое отличало вас от всякого сброда и примитива. Вы же знали нечто такое, что было недоступно разумению окружающих!
— Господи, остановись! Грейс, это была всего лишь детская игра двадцатилетней давности. Почему обязательно надо препарировать и все раскладывать по полочкам?
— Потому что ты все еще веришь в эти глупости. Я же слышу по твоему тону.
— Неправда. Я живой — вот и вся моя вера. Я живой, и я с тобой. Во что мне еще верить, Грейс? Для меня больше ничего нет и не будет.
Разговор закончился, прямо скажем, не на веселой ноте. Мои довольно неуклюжие попытки вывести ее из хандры вроде бы сработали, но когда я начал умствовать, она не удержалась от ехидных замечаний. Подобные выпады были совершенно не в ее стиле. Она никогда не входила в раж из-за пустяков, и, когда у нас случались споры (или, лучше сказать, разговоры ни о чем с перескакиванием по странной ассоциации с одной темы на другую), мои разглагольствования ее скорее забавляли, и, не принимая их всерьез, она чаще мне подыгрывала, чем высказывала контраргументы. Но не в тот вечер. И по навернувшимся опять слезам, по горестному выражению лица я понял, что дело серьезно, что ее что-то мучит и отрешиться от этих невеселых мыслей она просто не в силах. Десятки вопросов вертелись у меня на языке, но я снова промолчал; сейчас она явно не была расположена к откровениям, да и захочет ли она поделиться со мной потом — тоже вопрос.
