Абель Поссе - Долгие сумерки путника
А перед Богом мы как предстанем — одетыми? Предпочитаю верить в лучшее, более приличное, хотя великие фламандские живописцы все еще изображают Страшный суд с легионами неприлично голых людей перед взором Господа. С годами самые жалкие лохмотья выглядят лучше, чем наша кожа.
Спереди старость еще кое-как скрашена — лицо удлиненное, борода с проседью, ничуть не курчавая и довольно ровно подстрижена (доньей Эуфросией); грудь худощавая, с торчащими посередине костями старого петуха — на такой груди, конечно, никакая девица не сумеет уснуть или пригреться.
С некоторым опасением поворачиваюсь, чтобы посмотреть на себя сбоку. Брюхо обвисло больше, чем я воображал, и все части тела, в которых как будто теплится жизнь, словно норовят отвалиться от этой костлявой вешалки. Вверху еще держатся лопатки и ключицы — тоскующие по временам упругой плоти.
К счастью, венецианское зеркало столь же двусмысленно, как люди в Serenissima[40]. Формы скрываются под неизменным туманно-жемчужным налетом вроде сумеречной дымки, foschia[41]. Это зеркало удивительно мутное, уклончивое, как послы, которых шлет Венеция, чтобы собирать сведения о довольно-таки несуразном величии нашей Испании.
Плоть опадает, как сало на угасающей свече, и скапливается на плотных римских колонках бедер. Эта бесформенная масса живого вещества будто стремится прикрыть сверху спутанную, редкую, седоватую, пепельную листву, где ширинка целомудренно и без труда исполняет свое назначение.
Поскорей закрою видение: я накинул сорочку с такой же поспешностью, как стыдливо прикрывают труп старого друга.
Предчувствую, что мое тело готовится к смерти. Это логично, и я должен с этим смириться. После полудня на меня обычно находит непреодолимая усталость, заставляющая садиться где попало и глубоко дышать, чтобы прийти в себя. Как раз вчера так было. Пришлось скрыть слабость от доньи Эуфросии. Это предвестье того, что внутренние мои гуморы готовят что-то очень дурное.
Однако противоречивая, как всегда, моя старая плоть также шлет мне странные призывы к бодрости. Не верится, что это вызвано моей экзальтацией от писания, но вот уже больше месяца я просыпаюсь с сильной эрекцией, со смутными образами снов, густо уснащенных сладостными утехами, как будто меня только что вытолкали из борделя, и я уже совершенно не помню никаких подробностей. (При всем уважении, какого достойна эта девушка, должен признаться, что раз-другой в этих ночных смятенных снах, кажется, появлялась Лусинда.)
Неожиданное возвращение молодого пыла. Странное возрождение сил, которые я полагал утраченными. Мочусь обильно с некоторым зудом.
В общем, не знаю, то ли я начинаю умирать, то ли тело переживает новый жизненный цикл.
Бордель «Цыганочка» находится у Кармонских ворот. Я заказал себе номер на четверг — день вполне мирской, день Юпитера, так как в пятницу у меня пост, подготовка к религиозным предписаниям субботы и воскресенья. Хоть я и плохой христианин, но все же христианин. (В кафедральном соборе сохраняю свое почетное сиденье генерал-капитана и преклоняю колена на том же месте, где это делал мой дед.)
Когда спала сильная жара, выезжаю в наемной карете. Уже с полгода я не решался на это — ведь остается только чувство разочарования и сожаления о напрасных расходах. И все же так поступаешь из тайной гордости. Или чтобы еще ощущать себя живым. А кроме того, это честный ответ на возрождение во мне пола, о чем я упоминал.
Ничто лучше не сохраняет давние привилегии нашего прошлого, чем школа в детстве, а затем бордель. Цыганочка, старуха в пластырях, лоснящаяся от кремов, напудренная и надушенная египетскими духами, оказала мне все почести, подобающие по крайней мере какому-нибудь главе государства или члену рода Борха[42]. Очевидно, еще остались в памяти севильских ночей мои проказы тридцатилетней давности или воспоминание о том празднестве в борделе, которое я оплатил для всех офицеров и матросов моего флота, когда в звании аделантадо отплывал в Парагвай. Бывает легче прославиться нашими грехами, чем нашими добродетелями.
Я уселся в мавританском зале со своей порцией хереса. Я слышал, как Цыганочка задорно кричала в гардеробной: «Девочки, пришел аделантадо!»
Явились девицы в тюлевых платьях мавританских танцовщиц, барышни, одетые фламандскими дамами с зонтиками от солнца, вышли две-три босоногие «монашки» и несколько «фернандин», то есть девиц, переодетых мужчинами, в основном воинами, — говорят, король Фердинанд[43] предпочитал их в виде мавров или немцев.
Я выбрал англичанку, рыженькую и очень юную. Без долгих слов договорился за очень высокую цену, хотя Цыганочка еще пыталась со мной торговаться, щеголяя латинскими фразами насчет всяких штучек, но я не люблю беседовать со своднями. (Очень забавно, что в наше время, когда испанский утверждается как некий всеобщий язык, классическая латынь осталась жива в борделях — странный жребий языческого духа, ее породившего.)
Нам предоставили наилучшую комнату, венецианскую. «Англичанка», хотя ее фамилия, сказала она, Васкес, была девица хоть куда и, как уверяла хозяйка дома, рыжая от природы, а не крашеная.
Я крепко вцепился в нее сзади. Дело было недолгое — быстрый взлет и быстрое падение в этот знойный день.
И как всегда, повторяющееся ощущение — так коротко все свершилось и вот одним пинком меня выбросили снова в повседневную жизнь. С этой англичанкой я пережил легенду о бедняге Адаме.
Обратный путь, уже под вечер, показался мне бесконечным. Наступил час, когда подводишь итоги и оцениваешь тщеславную свою глупость. При моем положении я должен был делать вид, что деньги для меня ничто или, во всяком случае, мне их не занимать стать. Пришлось быть щедрым на чаевые для горбуньи, которая подавала питье и воду для умыванья.
Но по сути, тот выход в свет — или вход? — столь краткий и неразумный — заставил меня перейти с баранины на говядину. А бедняжку Эуфросию он обрекал на месяц питания булочками и мясными обрезками.
Всегда, всегда при возвращении из борделя появляется чувство разочарования. Ощущение банальности и мрачный юмор. Убеждение, что разумное и приятное знакомство избавило бы от горечи и расхода. В молодости в бордель ходишь ради впечатлений, которые мечтаешь испытать в будущем.
Что и говорить, моя чувственная жизнь достаточно убога. На этом поле я немногого достиг.
Я, входивший в сношения со столькими шлюхами, еврейками, мавританками, индеанками, так и умру, не познав тела приличной женщины моего круга. Например, вроде моей матери.
Теперь пьют много какао, оно в моде. Особенно в дорогих тавернах и харчевнях, куда ходят коммерсанты с улицы Франков. Его продают очень дорого, подают в больших чашках без ручки, но понятия не имеют, как его готовят мексиканцы. Голландцы торгуют им в плитках, обернутых в тонкую бумагу, в коробках с нарисованными пером картинками, изображающими сцены из мифологии Греции и Древнего Рима. Это подарок, модный в среде новых богачей.
Во мне его запах будит много воспоминаний. Я вмиг переношусь в Веракрус в яркое утро Теночтитлана, когда все у меня было впереди и я был юношей, свершившим великий подвиг. Но прежде всего аромат какао воскрешает воспоминание об Амарии.
Также модно употреблять табак. Его распространяют британцы и неутомимые фламандцы. Мы воюем, находим, привозим. Они продают и зарабатывают. Им достаются продукты и золото, за которое мы снова должны покупать все это у иноземцев. Они сумели наладить табачное дело и распространяют табак как полезное снадобье для здоровья. Изнеженные французы, что торгуют в Алькаисерии, беседуя, открывают коробочки из слоновой кости или серебра и нюхают искрошенный табак, гарé. Многие также его курят, как касики тупи[44] в своих обрядах. Вчера в заведении Кальвильо маркиз Брадомип, праздновавший ненормальное (по его выражению) признание его литературного произведения, отпускал скользкие шуточки насчет сидевшего там же разбогатевшего индеанца или перуанца[45] Фонтана де Гомеса, который курил огромную сигару из кукурузных листьев, наполняя вонью весь зал. Отмечал, видите ли, благополучную доставку своего груза только что прибывшим флотом. Слопал большущую поросячью ногу и закурил. Этот новоявленный касик не тратит времени на поиски рая, индейского Юв Мара Эй. Фонтан де Гомес уже окончательно устроился в раю. Теперь ему только остается изгнать Бога, тогда все будет еще более легко и приятно. Скоро он этого добьется.
Тучный, он спокойно пыхтит. Румяный, лоснящийся от жира, с пухлыми руками, никогда не тратившими сил, чтобы взять меч. Цыганята-попрошайки сгрудились за окном возле его стола, глазея на то, как курит этот странный идол наших дней. Надутый чародей, колдун в парчовом жилете. Разбогатевший торгаш, курящая свинья. По мнению друзей Брадомина, злоязычных, как все люди искусства, Фонтан де Гомес теперь ищет подходящий дворец и герб. Делает выгодные предложения. Надо бы иметь это в виду.
