Евгений Гагарин - Советский принц ; Корова
— А ты видел его, отца-то, с той поры? — спросил Стенька.
— Он по лесам ходит, где его видеть.
— А мой тятька, слыхал я, в Сибири на стройку ушел, упал с лесов, разбился, а мать с голоду подохла. Один я остался, сирота!.. Сколько народу погибло, и зачем это народ губят, не дают крестьянствовать, — не возьму в голову никак.
Из лесу вырвалась и налетела бесшумно на огонь, как некое черное привидение, как монах в распростертой сутане, огромная летучая мышь. Все вздрогнули, Наполеон прижался к Наташке. Та закурила.
— Барышня, оставь бычка… страсть курить охота, — в голос сказали оба беспризорника. Она дала им по папиросе. То, что Наташка курит, было Грише неприятно и Хвостовским, верно, тоже; старший посмотрел на нее долгим взглядом.
— А губит народ, друг ты мой, — начал Егорка, — темная сила. Слышь, в лесу ровно кто ходит, бродит, крадется к нам, видел — налетела на огонь мыша — все это, брат, темная сила, она губит народ.
— Боюсь! — протянул плаксиво Наполеон. Наташа обняла его.
— Сказывал мне тятька. что есть такая книга, Бибель называется, и кто ее всю прочитает, тот сразу ума решится, до того страшная книга. И там все прописано, как миру идти. И вот, сказано там — тятька читал, — что позвал раз Господь Савооф к себе дьявола и говорит: Конец твое дело! Закрывай лавочку. Сколько веков народ мутишь, а все никакого толку, не мог отвратить от меня! Не хочу больше смуту терпеть — покорись! — А не покорюсь! — дьявол говорит, — у тебя ангелы, да архангелы, да архистратиги, — а я один, потому и оборол ты меня. А дай ты мне помощников, я тебя враз оконаю и весь народ замучу! — А быть по-твоему, — сказал Господь. Дал ему, значит, видимо-невидимо, всякой темной силы и говорит: Вот тебе темная сила, мути народ, дам тебе сроку, сколько хочешь. — Пять годов, бес говорит, хватит! — И вот пошел черт мутить, и везде теперь у него помощники невидимые, как у Господа ангелы, — вьются, вьются коло человека, пока не замутят, а кого замутят, тот получает знак, звезду пятиугольную, для отличья — наш, значит… Ну, прошли пять годов, зовут беса к Богу, а замутил бес самую малость. Бог говорит… — Ну, что, сдаешься?.. Взмолился тот: дай еще три года! — А даю тебе не три, а трижды три, — сказал ему Господь, — коли тогда не замутишь — конец тебе, крышка, пощады не дам! — Вот теперь бьется черт. А зря! Не замутит… Потому оборон против его есть…
— Какой оборон? — спросил Стенька.
— А крест. Кто не хочет бесу покориться, тот крестись утром и вечером: чур, чур меня! И никакая сила не одолеет. Я вот в церковь не хожу, больно грязный, одежонки нет, но каждый день крещусь…
— В Библии ничего об этом не сказано, — вмешался вдруг Ивашка, до сих пор не сказавший ни слова и не отрывавший укоризненных глаз от Наташки. Он был всегда молчалив, дома читал жития святых; знал наизусть все церковные службы.
— Как не сказано! — озлился Егорка. — Какой умный нашелся… Все как есть по книге выходит — закрывают храмы Божьи, народ гибнет и звезду на груде носят… Но придет генерал на белом коне и все оборет, конец тогда темной силе. Помяните меня! А живет тот белый генерал за морем и есть он тайный царь!..
Ивашка подернул плечами.
— А вот ты, Гриха, за морем был, — спросил Стенька. — Есть там белый царь?
— Нет. — Он вспомнил вдруг свою жизнь там: — Нет, я не знаю… может быть…
— Есть, нет, — сказал Стенька, — а нам все одно — крышка, все погибнем. И мне крышка, и Егорке крышка, и тебе, Наташка, крышка, хоть ты и хахаля завела, — определил он вдруг ее положение, — и принцу крышка, не будет никому пощады. Если не разменяют, то с голоду или в тюрьме подохнем. А чем мы виноваты? Бог на темную силу пошел, а ребятишки зачем страдают? Разве он виноват, что матка его принцем родила? — Он показал на Гришу: — А ты не скучай, что матка твоя в тюрьме, — обыкнешь. У меня тоже матка была. Ты иди к нам, ширмачам, — веселая жизнь! Положи на книжки с высокого дерева, куда с ними в твоей жизни. Ты не сомневайся, что ты принц, — мы примем! Разве ты виноват, говорю, что матка тебя принцем родила? Иди, атаманом сделаем… У тебя башка варит…
— Спать хочу! — плаксиво и сонно протянул Наполеон.
Все поднялись разом. Было тихо, деревья стояли сплошной темной стеной. А на полянку лился зеленый блещущий свет, как на экране кинематографа. Рог луны плыл вверху, среди пены облаков, похожий на парус невидимого судна. Стенька принес воды, подгреб угли в кучу и залил их.
— Сухмень, — пояснил он, — враз загорится. А засим — прощевайте. — Он и Егорка скрылись в чаще.
И когда Гриша шел домой вместе с Хвостовскими и Наташкой — сначала сквозь таинственный лес, утонувший в зеленом сиянии, затем сквозь поля ржи, казавшейся сейчас зеленой морской водой, и смотрел на дальнее, светящееся, словно дышащее чистым светом небо, на ровное мерцание звезд, на старый дуб перед самой деревней, о котором говорили, что он видел еще Ивана Грозного, — ему стало вновь так ясно, что мир, имеющий это небо и эти звезды, не может быть плохим, — но почему же были тогда голод, вражда, тюрьмы, почему убивали людей, почему Стеньку и Егорку выгнали из деревни и должны были они воровать и спать, как звери, в норах? Почему Наташка ушла в город и курила, почему его мать, которая все умела делать, была в тюрьме, и почему все они такие несчастные?.. И ему стало невыразимо жалко и Егорки, и Стеньки, и Наташки, и Наполеона, и себя, и теток — всех, всей России жалко!.. Перед домом все молча простились. Он уже полез на сеновал, где летом спал, как вдруг кто-то подбежал к нему сзади и крепко, крепко, биясь всем телом, как птица, поцеловал, обдавая легким запахом вина.
— Наташка! — узнал он в ужасе. — От тебя вином пахнет.
— Принц, Гриха, не забывай! — быстро и жарко говорила она: — Я сегодня последний раз была… Бедные мы все, бедные. — И она скрылась, прежде чем он успел ее задержать.
Всю неделю Гриша был в умиленно-грустном состоянии любви и жалости к окружающим. Он не дерзил больше тетке, когда она говорила: “Это война, я знаю, я жена генерала”, и старался не раздражаться, когда она ругала большевиков наедине, а если заходил к ним почтальон или кто-нибудь из незнакомых, притворялась передовой. Он даже подходил, закусывая губы и прикрывая глаза, под благословение к “монаху Леонтию” и целовал руки “матери Настасье”… Нужно всех в мире любить и жалеть, — говорил он себе, и сердце его словно раскрывалось: всем помогать, быть чистым в думах и действиях, и ему казалось тогда, что этим он как бы помогал матери и России, охраняя себя от Егоркиной нечистой силы; хоть он и не верил в рассказ, чудилась ему за ним какая-то другая, более глубокая правда. Только воспоминания о матери, о последних словах ее и о Наташке тревожили его, и он приходил в смущение, что он — трус, а надо быть таким, как Егорка. Наташка пропала совсем. У него как-то особенно билось сердце при мысли о ней, словно вдруг закипала кровь и разрывалась грудь, а когда вспомнил, как та поцеловала его вечером, то краснел и срывался с места. Он надеялся, что Наташка придет в день его рождения.
В этот день он проснулся очень рано и уже по звукам понял, что было наружи светлое, свежее утро. Чисто и ярко сияли лучи в темноте сарая, пробиваясь сквозь дыры в стене; пыль от сена роилась в них. Он вскочил и быстро растворил двери в радостный и светлый мир и долго с наслаждением мылся, громко фыркая; потом надел чистую рубашку, что он берег для этого дня. Штаны были рваные — он посмотрел на них вопросительно, но других у него не было. Ему взгрустнулось, что у него сегодня не будет подарков, как раньше, но он быстро примирился. “Поздравляю тебя, мой мальчик, расти большой и умный”, — вдруг вспомнил он, как всегда говорила ему мать в этот день, и улыбнулся, зная, что услышит и сегодня эти слова. Ему хотелось поесть, но так как мать учила его, что перед обедней есть не полагается, то сегодня он решил идти натощак, выпил только стакан воды и побежал в церковь. Церковь принадлежала раньше к господской усадьбе и одна уцелела от нее; барский дом и службы сожгли во время революции. Она стояла поодаль в старинном дубовом парке, похожая, по своей колоннаде, на маленький пантеон. Прежде ходили в нее владельцы усадьбы и крестьяне соседних деревень, теперь господа были за границей, крестьяне высланы или ушли в города, к службе приходили лишь высланные из Москвы, вроде теток Гриши, жившие поблизости, да старики, еще оставшиеся в деревнях; иногда осторожно, таясь, приезжали москвичи — помолиться, тайно окрестить детей, обвенчаться, — здесь меньше было опасности встретить знакомого, кто мог бы донести. Служил старенький священник, отец Яков, глухой, весь седой, до того дряхлый, что власти его не трогали. Одно время, пока власти того не запрещали, отец Яков учил Гришу и Хвостовских Закону Божию и все дарил им конфекты, но и теперь Гриша часто бегал к нему…
Насколько он не выносил “монаха”, настолько любил отца Якова — весь его вид, его ряску, епитрахиль, пахнувшие ладаном и свечами, его тонкий голос, слабую руку при благословении, все в нем было тихое и просветленное и напоминало как-то о далеких временах, когда жил Христос и апостолы. В раннем детстве все евангельские фигуры Гриша воплотил по-земному: Христа он видел непременно странником, путешествующим в летний день по дороге, с посохом в руке, Антихриста — черным всадником с копьем, апостол Павел представлялся ему всегда простым русским человеком с русой бородой, очень привычным и знакомым. Постепенно, однако, этот мир отступил, образы поблекли — но отец Яков, казалось, сам принадлежал к ним.
