Алексей Слаповский - Синдром Феникса
И однажды, выпивая, рассказывая в сотый раз собутыльникам о важнейшем в своей жизни происшествии, он заключил:
— А ведь я мог бы запросто погибнуть! И не сидел бы сейчас с вами!
И вдруг замер.
Его вдруг поразила эта простейшая мысль. И ведь не впервые он произносил эти слова, но дошло — только сейчас.
— Братцы, — недоуменно сказал он. — А ведь действительно… Ведь на волосок был…
И с этого момента Абдрыков почувствовал себя кем-то вроде воина, вернувшегося живым с поля брани. Он ощутил себя не просто живым, а — выжившим. Он понял, что ему дана величайшая радость.
И всю дальнейшую жизнь посвятил бесконечному празднованию своего чудесного спасения. Время от времени где-то работал: копал, грузил, таскал. Татьяна выгнала его пять лет назад. Он не пропал — в Чихове много одиноких женщин, готовых разделить его вечно праздничное настроение. Но на Татьяну досаду затаил. Не мог поверить, что она его разлюбила. Не мог понять, как можно вообще его разлюбить — его, выжившего, уникального…
Вот и сейчас досада клокотала в груди Абдрыкова.
— Деньги, деньги давай! — напомнила Татьяна.
— Ты только о деньгах! Сколько тебя знаю, все о деньгах! — обличил ее Валера.
Татьяна поняла, что спрос с бывшего мужа невелик, а в спор о значении денег в жизни человека вступать она не собиралась. И сказала:
— Ну, иди тогда.
Абдрыков не ушел.
— Один момент, мадам! — сказал он с вызовом. — Ты в моем доме живешь, насколько я помню. А я предупреждал: чужого мужика в доме не потерплю. Хочешь с кем жить — езжай тогда с ним к своим родителям в деревню. Навоз копать. А в моем доме чтобы кто-то… Это оскорбление, между прочим!
— Дурак ты, — сухо ответила Татьяна. — Он не мужик, а просто больной человек. А про дом лучше молчи! Там твои дети! Попробуй только у меня его отнять, я тебя… Лучше даже не пытайся.
— А я судом! Поняла?
— Судом? Ну, судись! Давай! Народ позовем! Я расскажу, какой ты был муж и какой отец!
— Не хуже других! Если я выпивать начал, то из-за тебя!
— Ого! — удивилась новости Татьяна. — Ты ничего не путаешь?
— Не путаю! Относилась бы по-человечески ко мне, не пил бы!
— Да я и относилась-то не по-человечески только из-за этого!
— Ошибаешься! — покачал пальцем Абдрыков.
И у них начался длинный, никчемный и нервный разговор, как это часто водится у бывших супругов. Слушать там нечего. Сразу подойдем к финалу.
— Короче, чтобы его духу не было! — заявил Абдрыков, уходя. — Иначе — в суд!
— Очень испугалась! — крикнула Татьяна.
19Она действительно не испугалась угроз Абдрыкова.
А избавиться от незваного гостя решила и без его подсказки.
Позвонила Харченко, спросила, куда девают приблудных людей, если их даже милиция не берет? Харченко ответил: милиция берет, но не всякая. Есть такие приемники-распределители в Москве, вот туда его и надо. Сказал адрес ближайшего. Выразил желание увидеться. Татьяна была не против — но как-нибудь потом.
И наутро повезла Гошу в Москву. На электричке.
Гоша с увлечением смотрел в окно. Солнце было еще довольно низко, а деревья возле железной дороги росли высокие. Поэтому солнце словно неслось сквозь ветви вместе с поездом.
— Смотри, — сказал Гоша Тане.
— Что?
— Солнце.
— Я солнца не видала?
— По деревьям бежит. Вместе с нами.
— Ага. Кто быстрей.
Таня усмехнулась, вгляделась. Действительно, бежит.
Потом посмотрела на Гошу.
— Знаешь, мне кажется, что ты не хочешь ничего вспоминать.
— Почему? Я каждый день вспоминаю. И все больше.
— А про себя тебе неинтересно знать, кто ты?
— Я уже знаю, — уверенно сказал Гоша.
— Да? И кто?
— Человек.
Татьяна хмыкнула. Конечно, это звучит гордо, она со школы помнит, но — маловато этого. Жизнь требует от человека не звучания, а действий, которые в свою очередь предполагают профессию, образование, умения, знания — что, куда, зачем, почем и почему… Да много. А уж без понимания, кто ты есть и какое место в этом мире занимаешь, вообще никуда не деться.
20В приемнике-распределителе было два отделения — для детей и для взрослых. Татьяна сначала попала в детское, откуда ее послали в соседнее помещение. Выходя, столкнулась с оборванцем лет десяти, ровесником ее Толика.
— Привет! — сказал он. — А закурить дашь?
— Иди! — толкнул его сопровождавший милиционер.
— Руки! — прикрикнул на него оборванец.
Во взрослом распределителе дежурный милиционер, усталый и немолодой молодой человек (выражение неловкое, но так бывает: видно, что человек молод годами и внешностью, а меж тем, заглянув ему в глаза, понимаешь: нет, для себя он давно уже немолод, да и для других тоже), этот милиционер объяснил ей:
— К нам люди попадают с сопроводительными документами! Вам в отделение надо. Обычное. Там его оформят и пришлют к нам.
— Обращалась, не оформили.
— Где?
— В Чихове.
— Тогда тем более — не наша территория!
— Не понимаю. То есть его на вашей территории где-то сдать надо?
— Лучше бы на чужой. Ну ладно, пусть на нашей.
— А зачем такая волокита? — удивилась Татьяна. — В отделении ему тоже документов не выпишут, на кого документы, если он ничего не помнит?
— Так и напишут, — растолковывал милиционер. — Неизвестный, который ничего не помнит. Приметы и все такое. И привезут.
— То есть мне его туда отвести, чтобы его к вам же обратно и привезли?
— Это уж их дело. Может, и отпустят.
— Куда? На улицу? На улице я могла бы и сама его оставить, дело нехитрое. Он все-таки человек, а не собака. А скажите, если бы не я привела, а он сам бы к вам пришел? Оформили бы?
— Ну, может быть…
— Вот и считайте, что сам пришел! — предложила Татьяна.
Милиционеру, видимо, надоело пререкаться.
— Ладно, — сказал он. — Оставляйте.
— Вот и хорошо. И замечательно!
Помедлив, Таня спросила:
— А вы куда его теперь?
— Никуда. Тут пока будет. Пошлем запросы.
— Правильно! — горячо одобрила Татьяна. — По официальным каналам. А то мне ведь и не ответит никто! Ты не бойся, — сказала она Гоше. — Тут тебя кормить будут. Не могу я, понимаешь? У меня дети. Мне работать надо, а ты… В общем — надо. Все. Будь здоров.
И Татьяна, вручив Гоше пакет с едой, вышла.
Кошки на душе, конечно, поскребывали, но — что делать? Дети, в самом деле. И работать надо. И если бы он был нормальный, а то ведь кто знает, что он может отчудить. И это пока ничего не помнит. А вспомнит — и окажется грабителем или убийцей? Что тогда?
С такими мыслями она проходила мимо открытого окна того кабинета, где оставила Гошу. Кабинет был большой, и часть его отделялась решеткой — получился всенародно известный “обезьянник”. Сержант, открыв дверь “обезьянника”, приглашал Гошу:
— Ну, чего стоишь?
Гоша мотал головой и не хотел идти в клетку.
— Будешь ты мне тут упираться!
Сержант подошел к Гоше с явным намерением заломить ему руку и втолкнуть за решетку. Но как-то так получилось, что у него самого рука оказалась заломлена, и он повалился на пол.
Вскочив, сержант выхватил пистолет:
— Больной, да? Ничего, я тебя тут вылечу! Ты у меня вспомнишь, чего и не помнил! Пошел, я сказал! Вперед!
Гоша, видимо, понял, что с пистолетом — не газовым, как у Ерепеева, а настоящим — руками не сладишь. И, понурясь, побрел в камеру.
Окно было почти на уровне земли.
Татьяна легко перепрыгнула через подоконник, подбежала к Гоше, схватила его:
— Пошли отсюда!
— Ты чего? — удивился сержант. — Сама же привела!
— Сама привела, сама и увожу! — ответила Татьяна.
21Они ехали обратно.
— Навязался на мою голову! — горестно причитала Татьяна. — Что мне теперь с тобой делать?
А Гоша, похоже, уже забыл о происшедшем: с любопытством смотрел в окно. Потом увидел в другом конце вагона — юноша и девушка целовались. Смутился, застеснялся, отвел глаза.
И что-то в его глазах появилось. Какое-то смутное воспоминание…
Раз уж Гоша остался (пока), Татьяна решила его привести в порядок.
Остригла ему волосы в предбаннике крохотной баньки, стоявшей в углу сада.
— Теперь раздевайся — и мыться!
И отвернулась, сметая в совок волосы.
Повернулась — а он стоит раздетый и ничуть не стесняется.
Глаза у Татьяны вильнули туда-сюда (если говорить точно — вниз-вверх), она вскрикнула:
— Ты что делаешь, бесстыдник?
— А что? — не понял Гоша.
— Ничего… Иди, чего уставился? Не обожгись там… Сообразишь хоть, как мыться?
— Да. Чистым хорошо быть.
— А то!
Татьяна взяла в охапку его вещи, положила на лавку приготовленные старенькие, но чистые — джинсы, футболку, носки, трусы. От бывшего мужа осталось — то, что он по гордости не захотел взять при уходе.
