Алексей Евсеев - Кукук
Я: Не следует забывать, где мы находимся… Мы здесь немножко бесправны.
Эделе достаёт из кармана свой собственный плейер и включает свою «Группу крови» — «Бохум» Грёнемайера.
Потом этот турок-медбрат попросит меня никому не давать свои вещи, чтобы не повторялось подобное. Иначе…
А это «иначе» мне представляется до мерзости скучным и в этом «иначе» не хочется жить. У меня вся жизнь это сплошное «иначе».
Эделе попросит у меня номер моего телефона и адрес. Нам нужно будет обязательно встретиться после выхода из клиники.
Эделе, у меня нет телефона, адреса тоже нет. Я бездомный и безтелефонный. [Я не хочу заводить новых знакомств в психиатрии. Просто не хочу.]
Эделе начинает мне рассказывать о себе.
Я тут же понимаю: попался.
У неё маниакальная депрессия, что она о себе точно знает, и явная шиза, о которой я догадываюсь позже, а она вряд ли.
Она гордо называет себя человеком 68-года, она была в оппозиционной внепарламентской партии. Была революционеркой. Настоящей, безбашенной. Она изменила мир. Мир говно, но благодаря действиям её партии, партийной газете, которую она выпускала вкупе с другими партийцами, он — этот сраный мир — стал лучше. Как они боролись со всей этой людской тупостью! Как бичевали в себе самих корыстолюбие! Как выстраивали новые приоритеты в человеческих отношениях! Это было безумством, но они боролись за светлое небо над головой…
Главарём их «банды», студенческого движения в западной Германии в 60-х, был человек, который впоследствии умер в ванной. От эпилепсии, ставшей следствием его избиения. Поэтому у них был классный лозунг: «Мы моемся дальше, Руди[20]!"
Она была неистовой в своей борьбе, ей приходилось спать со всеми мужиками из её окружения: с толстыми, безобразными, уродливыми, чтобы тем самым доказать свою любовь мужу, с которым она уже 35 лет как вместе, который плохо воспитан матерью, и она, Эделе, хочет, чтобы он переехал жить в домик на её садовом участке, прочь из её квартиры, однако, она всё ещё очень любит его, он платит ей 500 евро в месяц за съём её личной квартиры, в которой он живёт, пока она проходит лечение здесь в клинике. Она раньше много работала, сама была медсестрой, единственной в своём роде медсестрой, её очень любили пациенты и завидовали сослуживцы, но потом выгнали с работы. Четыре года не могли выгнать, но в результате выгнали. Теперь она не работает. Хочет преподавать немецкий язык турецкой девочке, чтобы самой выучить турецкий, ведь в Германии уже так много турок, она хотела бы говорить с ними на их родном языке. Ещё она хочет русскую девочку, чтобы научиться русскому. Русских здесь тоже много. Для турецкой девочки она уже купила куклу за 55 евро в магазине по соседству. Её семейная жизнь с мужем разбита из-за того, что она однажды назвала его фашистом, а он её ударил. У неё нет детей.
Затем её застаёт позыв покурить, и она оставляет меня в покое.
Ну и началась очередная житейская тягомотина. Как я её теперь ненавижу! Побудки, еда, попил-пописал, поел-покакал, почитал, послушал музыку, лекарства, помывки-постирушки… Всё по расписанию, никаких отступлений. Круговорот дерьма в природе в замкнутом пространстве, пока…
Я не знаю, какой сегодня день недели, сколько дней я уже здесь нахожусь; мне всё равно, я плыву по течению, я не знаю, что делать дальше…
Да, вот так вот бездарно живу, пока… пока не началась главная история отделения.
Как-то раз цыган разговорился со мной и спросил, не хочу ли я драпануть отсюда. Я сказал, что было бы не плохо, но это вряд ли возможно, да и бежать мне некуда… Теоретически я бы сбежал, но на практике мне придётся пролёживать свою койку здесь дальше.
Он признался мне, что завтра сбежит.
Я спросил как. Он ответил: через окно.
Прозвучало неубедительно.
Цыган: Давай вместе! У меня куча денег. Я не хочу один, мне нужен напарник.
Я: У меня в отличие от тебя денег нет, да и бежать некуда. Что тогда толку?! Так выйду, если нужда будет. Мне от себя самого надо сбежать. А вот как — не знаю. А как ты, кстати, окно взломаешь?
Он: Я уже знаю как. Абсолютно точно. Нет проблем. Послезавтра я буду на юге Франции.
Я: Почему во Франции?
Он: Я уже там жил. Там есть куда скрыться на первое время.
Я: А как с языком? Ты говоришь по-французски?
Он: Oui. Je parle français.[21]
А окна в том отделении непростые. Они там все на замках. А те форточки, что откидываются, защищены от полного открывания штырями, торчащими из потолка. Это первое, что бросается в глаза, когда попадаешь в закрытое отделение. Все прочие прелести замечаешь потом. Замки на окнах мозолят глаза на протяжении всего времени, что я нахожусь в клинике. Только они да запертая дверь — не дают мне забыть о том, где я нахожусь. Весь прочий антураж взят из дома отдыха.
Цыган говорит, что если я всё-таки решусь, то могу уже готовиться к побегу.
Затем он начинает мне и соседу-хорвату рассказывать о том, что его упекли сюда из-за того, что его бывшая подруга подала на него в суд. Узнав, что с него есть чем поживиться, она обратилась в полицию и заявила, что он избил её три года тому назад, есть свидетели. Теперь у него другая невеста. Её он «божественно» любит. А та, первая, оказалась обыкновенной сукой… Вот он и сыграл в дурку, чтобы избежать судебного преследования. Но это ещё не все проблемы. Полиция начала копать под него и на свет вылезло то, чему следовало оставаться в тени. А именно то, что он 22-х лет отроду, не имеющий никакого образования, не работающий, купил себе дом, имеет три дорогие машины, плюс ко всему — куча денег на счету.
Оказался наш сосед-цыган кокаиновым дилером. Промышлял три года во Франции, затем здесь в Германии. В Ганновере у него живёт мама — беженка из Косово. Вот и грозит пареньку чёрт знает что, отчего следует поскорее делать ноги.
По-немецки говорит он блестяще. Похоже на то, что и французский его хорош.
Я: Нафига ты себе дом покупал? Ведь это когда-нибудь да всплыло бы на поверхность. Финанцамт[22] не дремлет. Да и деньги надо было не в Германии прятать, а в Швейцарии какой-нибудь на анонимном счету…
Он: Я не такой дурак, как ты думаешь. У меня и в Цюрихе есть счёт. Дом в Ганновере мне уже не продать. Уехать я могу лишь на одной машине. Так что у меня всё под контролем. Денег дофига. Достаточно, чтобы снова встать на ноги. Смогу ещё один дом купить.
Вся проблема в том, что свою девку ему с собой сейчас не взять… В этом вся засада. Девка, мол, шибко красивая. Быстро уйдёт в другие руки.
Врёт-не-врёт. Без понятия.
По поводу взлома окна: цыган нашёл себе напарника в лице молодого самоубийцы-немца. У того тоже была корысть слинять из больницы, чтобы-таки замочить себя окончательно. Завидное упорство. Чувствую себя ребёнком по отношению к этим ребятам, что раза в два меня младше. Они точно знают, чего хотят, и упорно преследуют свои цели. Я же в который раз «пролёшиваю» свою жизнь с книгой.
Этот паренёк-подельник был единственным, кто знал, как расправиться с окошком. Столяр. Пользуясь мобилой цыгана, он договорился со своей одноклассницей, чтобы та принесла ему инструменты для взлома.
Кстати, пользоваться мобильниками здесь, в закрытом отделении строго-настрого запрещено, их следует сдавать медперсоналу, заходя в отделение с прогулки, что никому не мешает ими таки пользоваться, тайком, уединяясь от глаз охраны в туалетах, которые подозрительно часто и подолгу оказываются занятыми.
Целый день цыган упрекает Самоубивца в том, что тот его обманул. Мол, никто не приходит — не приносит обещанный инструмент. Самоубивец говорит, что нужно ждать. Цыган в отчаянии. Я наблюдаю за немцем. Его речь выглядит неубедительной. Зачем он накалывает цыгана?! Что за детский сад?..
Вечером его девушка пришла и заветную сумочку принесла. Мне становится интересно. Надо же!
Охрана досмотр посетителям не учиняет.
Самоубивец пронёс инструмент в комнату, спрятал его под матрацем.
И шоу началось.
Цыган отправился отвлекать наш медперсонал. Медбратья, молодые ребята, охотно играют с пациентами в настольный теннис и в настольный футбол.
Самоубивец закрыл окна портьерами. Сидел там незаметно и потихонечку взламывал. Цыган также занавесил входную дверь и всю ту смотровую стену. Эта сторона комнаты сделана из стекла, так чтобы нас было видно из окна медперсонала. Даже контрольный свет включается из их комнаты. Но никто не обратил на отсутствующий обзор какого-либо внимания. Мы регулярно шлялись туда-сюда, каждый раз исправно задёргивая за собой занавеску.
Цыган несколько раз подряд попросил меня не выдавать его. Я в шутку сказал, что охотно бы сделал это, если бы мне пообещали за предательство в награду пару бананов и баночку йогурта, по которым я уже успел соскучиться. В противном случае я глух и нем.
