Юрий Рытхэу - В зеркале забвения
— Он был чукча, — повторил Незнамов.
— Уж чукчу я бы как-нибудь запомнила, — усмехнулась Маргарита Додина. — Сама вербовалась на Чукотку в молодости, на прииск Нультин. Три года отработала там… В наш поселок частенько наведывались оленеводы, меняли мясо и шкуры на водку… Но здесь никакого чукчи не было.
— А когда вы жили на Чукотке, не слышали про тамошнего писателя Юрия Гэмо? — спросил Незнамов. — Он был довольно известный человек.
— Мы такими вещами, как местные писатели, не интересовались у — сказала Маргарита, стряхивая пепел папиросы прямо на пол. — Приезжал к нам местный ансамбль «Эргырон», а про писателей не слыхивали… Разве они у них есть?
Незнамов ничего не ответил. Его вдруг охватило чувство невыразимой тоски и печали, и он, торопливо попрощавшись, вышел на улицу.
Он остановился на некоторое время возле поникшего Крузенштерна, потом побрел дальше к университету, пересек трамвайную линию у выхода на мост Лейтенанта Шмидта и спустился у сфинксов к Неве.
Он не замечал, прохлады гранита и думал о том, как кратка и мимолетна человеческая память. На лице Маргариты Додиной отпечатались не только бурные годы, проведенные отнюдь не мирно с несколькими мужьями, три года на прииске Нультин на Чукотке, но и многолетнее воздействие неумеренного потребления алкоголя во всех его видах. Да, это зелье отшибает память напрочь. Но не запомнить единственного чукчу, жившего в этой квартире в годы ее молодости, когда она еще была прекрасна, юна и когда память сохраняет все, что попадается на глаза, без разбору!
Кто же здесь может помнить студента Юрия Гэмо, напечатавшего первые стихотворения в учебнике для чтения на чукотском языке? Северного факультета давно не существует, его закрыли в пятьдесят четвертом году и вместо него открыли такой же факультет в Педагогическом институте имени Герцена. И вряд ли сохранились какие-нибудь архивы в зеленом здании филологического факультета.
Сложность поисков Незнамова состояла еще и в том, что он мог воскрешать жизнь своего двойника только в строгой последовательности, каждый раз соприкасаясь с тем местом, где жил Юрий Гэмо. Его вела интуиция и внешняя воля, которой он подчинялся. Он надеялся, что на каком-то этапе прояснится нечто… Что именно, Незнамов не мог определить даже приблизительно, понимая и покоряясь тому, что как минимум несколько недель ему придется побыть в Петербурге, возвращаясь в Ленинград, в ту жизнь, которая вставала перед ним, неумолимо и настойчиво и в памяти, и в воображении.
Возвратившись в гостиницу «Октябрьская», он со вкусом поужинал в ресторане, выложив почти всю месячную пенсию.
4
Войдя в комнату, Незнамов нашел на полу, под дверью листок. В номере было жарко, но если открыть окно, становилось еще хуже: летний городской зной, насыщенный бензиновыми испарениями и запахом нагретого асфальта, скреб горло, вызывая сухой, надсадный кашель.
Улегшись на кровать, Незнамов прочитал: «Дорогой друг! Если вы хотите приятно провести время в обществе молодой и красивой девушки, позвоните по телефону 272-34-21. Конфиденциальность и безопасность, а так же здоровье гарантируется».
Гостиница кишела проститутками. Порой казалось, что их больше, чем самих постояльцев, испуганно проходящих мимо самоуверенных длинноногих, короткоюбочных девиц в сопровождении плечистых молодцов с короткой стрижкой. Они громко и весело переговаривались между собой и, похоже, чувствовали себя здесь настоящими хозяевами. Скомканный листок упал на пол, и Незнамову показалось, что он на несколько минут задремал. Резкий телефонный звонок разбудила его. Он поднял трубку и услышал воркующий женский голос:
— Вы получили послание?
— Нет… То есть да, — запинаясь, произнес Нежадное, не ожидавший такой наглости.
— И что вы решили?
— Ничего!
Незнамов бросил трубку и выругался про себя. Но телефон зазвонил снова. Он не брал трубку довольно долго, но потом подняли, ее, намереваясь как следует отчитать назойливую девицу, пригрозить вызвать милицию, хотя, как он заметил, здешний милиционер весьма дружелюбно болтал с проститутками и приветливо здоровался с ними.
Но это был сын.
— Ты что, спал?
— Да, задремал.
— Тебе ничего не нужно? Денег хватает?
— Более чем хватает, — ответил отец. — Не беспокойся.
— Если что нужно, звони! Вот мой номер мобильного телефона. По нему ты всегда можешь меня застать… Как долго ты еще собираешься пробыть в Питере?
— Точно не знаю…
— Не торопись! Наслаждайся, развлекайся! Будь здоров!
Замечательный все-таки у него сын! Хотя даже в самых смелых мечтах отец не предполагал, что октябренок, потом юный пионер, а затем комсомолец и даже член бюро райкома ВЛКСМ станет преуспевающим предпринимателем, самым натуральным капиталистом. Если такое случилось с сыном, и жизнь повернулась совершенно непредсказуемым и невероятным образом, чего уж тут удивляться тому, что случилось с самим Георгием Незнамовым, с его другой судьбой и другой жизнью, следы которой он пока не находит? Жизнь Юрия Гэмо оживает только в его воображении. Но ведь она была! Иначе она бы не возникала в таких подробностях, которые невозможно придумать, такое не может даже присниться в самых живых сновидениях. И это не мистика, где все подернуто туманом недосказанности, загадочности, ореолом таинственности. Та жизнь представала в суровой реальности послевоенной действительности, когда по Невскому проспекту на подшипниках катили безногие, когда шинель была главной одеждой простого человека, а немецкий трофейный габардиновый мантель выдавая недавно демобилизованного офицера, закончившего войну в Германии, когда эвакуированные ленинградцы, возвращаясь, не находит не только своих близких и родных, но часто собственного жилья…
В университете искать следы Юрия Гэмо бессмысленно.
Стоит попытать счастья в Институте языкознания, где работал его учитель, один из создателей чукотской письменности Петр Яковлевич Скорик.
Когда Гэмо приехал в Ленинград, институт официально носил название Института языка и мышления имени академика Николая Яковлевича Марра. Научные кабинеты находились в крохотных закутках позади основного здания Академии наук, парадным фасадом выходившего на Неву. Гэмо воображал научных работников глубоко погруженными в Мышление, в изучение Языков, среди которых предметом научного исследования оказался и его родной чукотский язык. Главным специалистом по чукотскому языку в институте считался Петр Яковлевич Скорик. Здесь же, в тесной комнате, работали специалисты по другим северным языкам, почти все русские, среди них выделялся лишь хант Терешкин, закончивший довоенный Институт народов Севера. В первые дни приезда в Ленинград Скорик нашел для Гэмо работу — переписывать на карточки фразы из фольклорных записей, сделанных ученым во время последней экспедиции на Чукотку. Работа не бог весть какая трудная, но довольно нудная, потому что большинство этих сказок Гэмо знал в гораздо лучшем исполнении. А эти явно записывались у любителей, часто у не очень трезвых людей и не отличались большими лингвистическими и художественными достоинствами.
Атмосфера в Институте языка и мышления оказалась далекой от воображаемой и даже до некоторой степени разочаровывала. Только директор института, академик Мещанинов, худощавый, похожий на подростка, с аккуратно подстриженными седыми усами, всемирно известный ученый, поразил Гэмо — такая яркая личность чувствовалась в нем.
Скорик представил студента академику, подчеркнув, что Гэмо подает надежды как будущий ученый исследователь палеоазиатских языков. Мещанинов с интересом оглядел Гэмо и что-то хмыкнул про себя.
Незнамов с трудом разыскал отделение института, занимающегося изучением северных языков. В мрачной комнате за обыкновенными канцелярскими столами сидели мужчины и женщины. Один из них поднял голову и спросил:
— Вам кого?
— Я ищу специалиста по чукотскому языку.
— Это Алевтина Никодимовна Егорова.
Ученый с интересом оглядел посетителя.
— Вы не из Фонда Сороса? Я занимаюсь эскимосскими языками. Владимир Панов…
Незнамов подумал: как это может быть несколько одинаковых языков? Эскимосские языки… Это все равно что сказать — русские или английские языки… Странно.
— А Алевтина Никодимовна будет сегодня? — спросил Незнамов.
