Денис Соболев - Иерусалим
— Кто там?
— Я, — сказал я.
— А, входи.
Я вошел. За то время, пока мы беседовали сквозь дверь, она успела завернуться в простыню.
— Это хорошо, что ты меня разбудил.
— Да, я знаю.
— Ты давно вернулся?
— Вчера вечером.
— А…
Алёна вытащила из-за кровати подушку и села, подложив ее под спину и поджав ноги. Я закурил.
— У тебя что-то случилось?
— Нет, ничего. Абсолютно ничего. А почему?
— Ты выглядишь так, как будто у тебя что-то случилось.
— Нет, действительно, ничего.
— Попытайся еще раз.
— У меня умер друг.
— Понятно. А ты?
— Я был в синагоге.
Она с удивлением на меня посмотрела.
— Хочешь выпить?
— Да. Тебе налить?
— Подожди, я сама. Там пустая.
Она встала, придерживая простыню, сняла со шкафа бутылку джина. Потом вышла на кухню, и я услышал скрип старого холодильника.
— Тоник долить?
— Не надо, я так.
— Я себе долью.
Алёна села напротив меня, и мы выпили. Потом она переоделась в джинсы.
— Это хорошо, что ты меня разбудил.
— Я знаю.
— Тут без тебя была непрерывная тусовня. Совки всякие вдруг понаехали.
— И что?
— Стремные они. Кто крутой, кто упакованный.
— Ясно.
— Слушай, ты еще не уходишь?
— Нет.
— Ты не против, если я пока…
— Пока… что?
— Так не против?
Мы перешли на кухню. Алёна сняла с полки пластмассовую склянку, высыпала в нее пачку синуфеда[19], растолкла, тщательно отмерила тридцать кубиков воды и десять уксуса, добавила полтора гаража марганцовки.
— Ты знаешь, я тут видела рекламу синуфеда. С белым слоном.
Она поставила банку поближе к еще теплой плите, и мы вернулись в комнату.
— Интересно, почему это ты ничем не долбаешься?
— Не знаю.
— Ты знаешь, мы тут с Катей шли вечером, и я ей говорю: чего-то холодно, пойдем быстрее. А она говорит: чего-то мы с тобой ломанули.
Мы засмеялись. Потом стало тихо. Я выпил еще джина.
— Как Англия?
— Ничего. Холодно уже.
— Зато у нас сплошной хамсин.
Я снова закурил. Это было исключительным свинством, что я пришел к ней со своими проблемами. Но мне было тут хорошо; неожиданно это оказалось сильней меня. Алёна тоже закурила.
— Ты понимаешь, что живешь с женщиной, которую не любишь?
— Я ее любил.
— Тем хуже.
Во дворе кто-то чихнул и выругался. Алена стряхнула пепел в чашку.
— Скажи, ты тоже считаешь меня блядью?
— Нет.
— Я знаю, что нет. Такие вещи чувствуешь кожей. А ведь стоило бы.
— Стоило бы считать?
— Стоило бы считать.
Мы курили молча. Прошло двадцать минут. Алена посмотрела на часы, встала, и я опять услышал скрип открываемого холодильника. Еще через минуту она принесла свою склянку в комнату, достала шприц, сосредоточенно навертела куклу. Выбрала белое.
— Сколько? — спросил я.
— Пятнадцать кубиков. Если не вставит, потом догонюсь.
Она сняла куклу, отмерила пятнадцать кубиков, запрокинула голову, положила шприц на язык. Потом снова села.
— Ну как?
— Пока нет.
Но по глазам я понял, что да. Я налил себе еще джина.
— Тебе налить?
— Нет. Я и так. Если только закурить.
— Ты уверена, что стоит?
— Ты вовремя взялся меня воспитывать. Ладно, раз ты против, план отменяется. Дай сигарету.
Я протянул ей сигарету. Алёна закурила.
— Ты помнишь Репино?
— Да, — сказал я.
— Когда ты меня сегодня будил, я вспомнила Репино. Это хорошо, что ты меня разбудил.
Я посмотрел на нее, и мы снова засмеялись. Тогда она спала на чердаке, за закрытым окном. Я стал стучаться в дверь на веранде, но никто не ответил. А потом я нагибался, собирал гравий и кидал его в чердачное окно. Алена вылезла на подоконник и свесила наружу ноги; а я кричал ей, чтобы она немедленно убиралась назад, и угрожал, что принесу из репинского универмага пожарный багор. Потом стало темнеть, мы сели на велосипеды и поехали к заливу.
— Ты тогда сидел, прислонившись к старой лодке, а потом мы собирали ракушки и раскладывали их кругом. И залив был ужасно серый. А потом…
— А потом под лодкой жил водяной. А потом привели отряд пионеров жечь вечерний костер, и они были красные и отвратительные.
— Правильно, а потом стало совсем темно, и мы уехали в сторону Зеленогорска.
— И там была холодная вода.
— Ужасно холодная.
Мы замолчали. За окном что-то упало, зазвенела музыка. Алена с удивлением посмотрела на меня.
— Я понимаю, я обдолбанная. Но ты-то?
— Не валяй дурака.
Она взяла еще сигарету.
— Ты знаешь, мне тут снилось, что я снова в Питере.
— Давно это было?
— Да нет, пару недель назад. Мне стало так плохо, и я начала кричать во сне; я думала, что проснулась от собственного крика. А сейчас я думаю, что крик мне тоже приснился.
— Почему?
— Я на следующий день встретила утром Эфратку, и она мне сказала, что не спала всю ночь. Тогда я ее спросила, не слышала ли она крик ночью, она сказала, что нет, и спросила: а в чем дело; я сказала, что слышала ночью крики, и мне показалось, что совсем рядом.
Мы снова выпили.
— Ты знаешь, когда я там был, в Репино все стало зеленой вонючей лужей.
— Какая разница.
— Может, тебе вернуться?
— Вернуться? Отсюда?
Мы сидели молча. Я не знаю, про что думала Алена, но я думал про холодную воду. Потом я посмотрел на часы. Где-то там, в задней комнате своей лавки, умирал Лакедем. Я поставил стакан на стол и встал. Алена тоже поднялась. Мы подошли к дверям.
— Может, останешься?
Я достал пачку сигарет, вытащил одну и протянул Алене. Она взяла её, сжала в кулаке, потом все-таки закурила.
— Боишься?
— Я?
— Прости, я удолбанная. Как его звали?
— Кого?
— Твоего приятеля?
— На самом деле?
— На самом деле.
— Не знаю. Я бы тоже хотел это знать.
— Все так сложно?
— Да нет. Я как раз надеюсь, что все просто.
— Ну что, тогда пока. Заваливайся как-нибудь.
Как это ни странно, было похоже, что у нее начинается отходняк. Я повернулся и стал спускаться по лестнице. Потом прошел несколько метров по двору. Дошел до середины. Развернулся. Поднялся по лестнице. Алена все еще стояла у входа.
— Зачем ты вернулся? Ты не должен был возвращаться.
Она была права. Я тоже знал, что этого не следовало делать. Из всего, что я сделал за последнее время, это было самое худшее. Мне не следовало пить на голодный желудок. Я постарался уйти как можно быстрее.
Переулками я вышел на улицу Короля Георга, потом — через Сад Независимости на улицу Царя Давида. По дороге я позвонил Ире из автомата и сказал, что задерживаюсь. Я знал, что ее мучает ревность. Если я не приеду на последнем автобусе, она не поверит ни одному моему слову. Но я на нем уже не приеду. Пройдя мимо мельницы, я повернул налево. Внизу темнела долина Гееном. На той стороне — силуэтами — стены старого города. На башнях были видны огни. Облаков не было. Очертания луны обещали скорое полнолуние. Когда я вернулся на Эмек Рефаим, Лакедем был уже мертв; он умер, не приходя в сознание.
САМБАТИОН
Другие же беседующие о звуке полагают иначе — заткнув ухо большим пальцем, они слышат звук в пространстве внутри сердца. И есть семеро подобные ему: звуки реки, колокольчика, бронзового сосуда, колеса, кваканья лягушки, дождя и говорящего в укрытом месте.
Майтри УпанишадаСара Гальперин была соседкой Межерицких по дому в Гило[20]. Она приехала из Польши незадолго до войны, полгода пряталась в кибуце от английской администрации, потом перебралась в Хайфу и уже в пятидесятые оказалась в Иерусалиме. Но настоящей израильтянкой все это ее так и не сделало. «Мои дети и внуки, — говорила она, — чувствуют себя в Израиле как дома». Что, впрочем, было неудивительно, поскольку и те, и другие в Израиле родились. Сама же Сара так и осталась странным, почти не тронутым временем осколком крохотного местечка в Северной Галиции; на иврите она говорила с сильным идишистским акцентом, а с Межерицкими и вовсе предпочитала говорить на неуклюжей смеси русского с идишем и польским. Возвращаясь домой по вечерам, они часто видели, как Сара, полусогнувшись, поливает цветы из садового шланга; заметив их, она подходила к ограде своего садика и спрашивала, что у них нового. Приходя к ним в гости, она рассказывала о Галиции, о своем доме, а иногда и давала, или, точнее, передавала, советы, некогда полученные ею от матери и бережно донесенные до квартиры Межерицких. Ее собственные дети, вполне равнодушные к непонятной и гротескной жизни галута[21], от этих советов старательно уклонялись.
Для Межерицких же рассказы Сары были постоянным источником разговоров о бесчисленных предрассудках израильтян — впрочем, обычно эти разговоры были наполнены не враждебностью, а скорее легким высокомерием, перемешанным с теплой, почти ностальгической грустью по исчезнувшему миру. Часть Сариных советов они мне пересказывали. Так, за пару месяцев до того, как должна была появиться на свет Авиталь, ставшая вторым ребенком Межерицких, Сара долго рассказывала им о том, как важно защитить роженицу и ее ребенка от демонов и диббуков[22]. В их доме в Галиции, сказала Сара, никогда об этом не забывали. Ее родители, Исаак и Лия, были достаточно состоятельными людьми, и не только по меркам их местечка; поэтому, когда рождались дети, к их появлению готовились долго. И (нужно ли говорить) эти приготовления далеко не ограничивались приглашением хорошей повивальной бабки. Несколько раз при родах присутствовал сам Абрам Гельфанд — один из лучших врачей в их местах.
