Хельмут Крауссер - Сытый мир
И так далее. Хватит. Как будто человек — опасный вид зверя. Глупости всё это! Всего лишь возмущение общественного спокойствия. Только жертвам уже поистине всё равно.
Однако в этом бульварном листке чёрным по красному напечатано: «Самый ненавистный в мире человек». На него даже навесили кличку — Ирод. Журналюги, видать, полистали Библию.
Сто тысяч немецких марок вознаграждения.
Фред бьёт себя в грудь и клянётся отомстить. Даже Лиана роняет своё непоколебимое чувство собственного достоинства и сжимает кулачок. Только Эдгар равнодушно слоняется по камням мостовой и ковыряет в носу. Добыча у него знатная: зелёные козюльки, засохшая кровь, комочки нюхательного табака. Он по-чаплински стряхивает с пальцев добытое и чуть не падает при этом, что с ним происходит довольно часто.
Душный смог собирается в тучи.
Вот она, моя семья. Вот человечество, тысячное его продолжение.
Большинство из них по-настоящему глупы, но мне это безразлично. Можно казаться и страшно умным — тем не менее это всего лишь действенная иллюзорная отрава. Насчёт смертной казни — это они всерьёз, хоть мозги у них размягчаются вовсе не из-за маленьких деток.
Невероятно, но почти все они, эти неимущие, на выборах голосуют за правых. Вернее, голосовали бы, если бы расстарались и раздобыли себе карточки для голосования. Многие получают свои политические убеждения по наследству от дедушек — как мебель или посуду. Фред — фан Гитлера, он хотел бы поднять его из могилы, чтобы тот очистил улицы от дерьма. Он построил бы три тысячи новых автобанов! Хм.
Если быть честным, я всегда считал строительство автобанов преступлением со стороны Гитлера, которое ужасает меня больше всего, потому что затрагивает меня лично. Всякий раз, когда лес натыкается на многополосный асфальт, я проклинаю Гитлера. Во всём прочем он для меня — принадлежность тех чёрно-белых времён. Ребёнком я не мог себе представить, чтобы всё это происходило в цвете.
Раньше я любил подолгу бывать в лесу. Теперь я предпочитаю город: здесь меньше автобанов.
Теперь Фред принимается за меня, он ругается:
— Ты скотина! Ты марксист!
Вот уж марксист-то я меньше всего. Но я не хочу втягивать Фреда в спор по этому поводу. Судя по его виду, он на какой-то момент забыл, что я не в своем уме. До такой забывчивости дело доводить нельзя.
Эдгар — тот никого не боится. В том числе и Фреда. И что проку? Взгляните в лицо Эдгара!
Мужество — это для меня непозволительная роскошь. Дорого обходится и только губит меня. Есть другие пути.
— Брось ты, — говорю я, — всё это не имеет никакого значения! — И протягиваю Фреду руку. Я говорю то, что думаю. Ведь действительно ничто не имеет особенного значения.
Когда-то давно я считал глупость злом. Но это верно лишь отчасти. Глупость меньшее зло, чем полуглупость, а полуглупость супротив четверть — глупости — просто ангельская добродетель. Этот аспект я оставляю без внимания. Во всём прочем я ничуть не считаю несправедливым то, что тупые составляют такое громадное большинство. Это вполне целесообразно, честно и справедливо с точки зрения продолжительного и напряжённого матча. Да, я как был игроком, так и остался им. Просто я больше не довольствуюсь белыми и чёрными кубиками.
Фред соглашается: по рукам!
Ирод изменил вид этой площади.
Детских колясок стало меньше, а оставшиеся кажутся бронированными. Может, это только моё воображение, но у матерей, по-моему, помрачнели физиономии. Может, они даже вооружены и рядом с каждым грудничком лежит наготове топор.
Я как-то пробовал вообразить себя на месте беременной женщины. Я представлял себе: вот внутри меня что-то растёт, шевелится, и я должен это защитить. Мороз по коже. Материнский инстинкт содержит в себе что-то убийственное.
Больше никто не спускает глаз со своих малышей. Интересно посмотреть, как этот серийный убийца Ирод справится в новой ситуации.
Пятое убийство было совершено тут неподалёку, за углом. Все бегали смотреть. Я не бегал. Мне всё это казалось лишь скучным подражанием.
В небе что-то готовится. Объёмистые чёрные тучи с грохотом сталкиваются. Пока ещё жарко и душно. Но надежда на грозу, на большую мойку крепнет.
Фред и Метис решили взять город под наблюдение. Напополам. За это они выпили. Сто тысяч немецких марок! Это кое-что!
Ой, кто это идёт?
Наконец-то Том — як нему хорошо отношусь. Он энергично топает в нашу сторону-парень лет двадцати, приземистый, но подвижный, как зараза. Наивный, но не глупый. В правом глазу у него нервный тик, и можно подумать, что он то и дело подмигивает. Незнакомых это раздражает. Его стрижка под пажа совершенно не сочетается с остроносыми башмаками, обитыми металлом.
Том — нечто особенное в составе моей семьи. Можно даже назвать его кем-то вроде друга. После того как я рассказал ему, что был в Америке, он относится ко мне с восхищением, считая меня опытным, светским человеком. Цель его жизни — попасть на Гавайи. Он самый ловкий вор из всех, кого я знаю. Дружба с таким человеком всегда может пригод иться. Если Том заход ит в супермаркет, то не выходит оттуда без дюжины пачек сигарет, рассованных по карманам куртки.
Его сага знакома любому до боли.
Настоящий трудный ребёнок, взятый из современной социальной сказки. Родители умерли, тюрьма д ля малолетних и всё такое. Но у меня никогда не было чувства, что он так уж несчастлив. У него есть своя мечта — Гавайи и длинноногие женщины, а благодаря его необычайному таланту материальные заботы ему относительно чужды.
— Привет! — говорит он. — Только что был в порнокино — прокрался туда через запасный выход. Ну, скажу я вам, на добрых полкило полегчал, хотите верьте — хотите нет!
Мне хочется подурачить его, и я спрашиваю, о чём был фильм.
Он отвечает вполне серьёзно:
— Ну, там были две школьницы, одна боялась получить плохую отметку по математике и отправилась домой к учителю, и тогда…
Я отмахиваюсь. Всерьёз это слушать невозможно, а шутки что-то не приходят в голову.
— Хочешь сигарету? — спрашивает он.
— Всегда.
— Вот. А мне за это дай какой-нибудь клинышек! Скоро начнётся гроза. Это как бомбёжка. У машин срабатывает сигнализация. Можно спокойно взламывать под шумок. Пошли, Хаген, быстренько откроем какую-нибудь и посвистим куда глаза глядят!
— Не надо. Не хочу связываться с машинами.
— Что ты как старик!
Это правда. Я старик. Это случилось, когда мне было лет двенадцать и я начал потаскивать книги из школьной библиотеки. И случайно узнал, что в Лондоне, во времена Оливера Твиста, беспощадно вздёргивали на виселице даже двенадцатилетних воришек. Тот факт, что я был бы приговорён к смерти, родись я на двести лет раньше, глубоко потряс меня. И в моей душе водворилась преждевременная старость. Каждый день я проживал будто последний, а однажды в школьной тетрадке по математике вместо домашнего задания написал: «Что пользы вычислять площадь круга, если он в любую минуту может замкнуться?»
Учитель поставил мне низший балл, но я думаю, ему стало не по себе от этого моего домашнего задания.
Лилли постучала пальчиками по плечу Тома:
— Слушай, а ты ведь тоже считаешь, что Ирода надо повесить?
— Мы тут спорим о способе смертной казни, — объяснил я.
Том наморщил лоб, облизнул губы.
— Смертная казнь, — сказал он, — это дело хорошее. По-настоящему трагичное. Можно было бы снять об этом неплохой фильм. Помните, как тому маленькому немецкому гашишному дилеру грозила смертная казнь в Малайзии? Вся Германия тряслась в ужасе и молилась за него. Романтично! Или вам так не кажется?
Что он такое несёт? Я думаю, его следовало бы выпороть, не повредит…
— Он прав! — верещит Лилли. — Смертная казнь возвращает жизни её прелесть!
С меня довольно. Я неторопливо удаляюсь — мимо эксклюзивного кафе, с обслугой которого я нахожусь в состоянии войны.
Время от времени я вижу кого-нибудь из своих старых знакомых по прежним временам среди тех, кто там рассиживает, полизывая разноцветные шарики мороженого, и меня ностальгически тянет зайти, перекинуться словом, но обслуга гонит меня прочь. Моё присутствие здесь нежелательно, утверждают эти твари. По правде говоря, ни один из знакомых по моей прежней жизни не оторвался от своего мороженого и не встал, чтобы поболтать со мной где-нибудь в другом месте.
На грубых деревянных скамьях возле ящика с песком сидят блицшахматисты, они готовы за две марки сыграть партию с любым желающим. Один из этих крупье особо притягателен для меня — ископаемое седовласое существо, состоящее из одних костей и пергамента. Руки у него так трясутся, что противники дают ему минуту форы. Но он всё равно в основательном цейтноте. Того и гляди помрёт, не закончив партию. Этакий ужас. Наверняка большой мастер был в молодости.
