Юлиан Хомутинников - Самолеты, или История Кота (СИ)
Люди, конечно, отчаивались. Но пока одни отказывались от Проекта и дальнейших поисков, устав от моего шоу, к Проекту подключались другие, и поиски продолжались снова.
По большому счёту, во мне, как в руководителе, не было особой надобности. Проект существовал уже независимо от меня, люди уходили и приходили, информация поступала…
И всё же, несмотря на все старания, эти семь лет прошли впустую. Кота так и не нашли.
Проект расширялся. Уже через пять лет после запуска это было полностью независимое интернет-сообщество, ориентированное на поиски пропавших людей. И надо сказать, они сумели найти многих. Каждый раз это было… удивительно и грустно одновременно.
Ведь моя сестра Василиса по кличке Кот как в воду канула.
…Конечно, мне часто писали о том, чтобы я смирился и прекратил поиски. Они писали: мы понимаем, как тебе тяжело, но…
Ни черта они не понимали.
Они писали: всё-таки семь лет — это серьёзный срок… Они писали: нужно перестать себя мучить и начать жить дальше…
Ни черта вы не понимаете. Совсем.
Это же Кот. Понимаете? Это Кот. Я собрал так много материала, но, очевидно, нужно было знать её лично, чтобы продолжать поиски до победного конца, — ну или до Конца Света.
Хотя, если подумать, исчезновение Кота и было для нас чем-то вроде Конца Света. Личного. Персонального.
И потом… Эти поиски стали смыслом моей жизни. Смириться и сдаться означало отказаться от этого смысла, а тогда, в общем-то, и жить незачем. Кому нужен я, нет — кому нужны мы, каждый из нас, из нашей безумной семейки, если не Коту?
«Нужны ли мы нам?», безмолвно вопрошает цитата над моим столом.
Не уверен. Иногда я ни в чём не уверен. Даже в себе.
Но именно тогда, когда я уже готов был отчаяться, ко мне неожиданно пришёл брат, и я с удивлением заметил, что его лицо словно подсвечено изнутри неярким, мерцающим светом.
Он улыбался. Наверное, впервые за эти долгие, ужасно долгие семь лет.
Он присел на корточки рядом со мной и, положив руку мне на плечо, прошептал:
- Знаешь, братка… Тут такое дело. В двух словах: или я сошёл с ума, или Кот вернулась.
Его лицо было лицом человека, который случайно узнал, что выиграл тридцать миллионов по грошовому лотерейному билету и ещё не знает, верить ли этому или нет. Из этого я сделал один простой вывод.
Сошёл он с ума или нет — неизвестно, но это явно не шутка.
…
Глава 3. Соня: Кот, сны и снова Кот.
Холодильник встретил меня неприветливой пустотой, и я с горечью осознала, что сегодняшнее дежурство будет омрачено ещё и походом в магазин. И ведь не попросишь никого помочь дотащить сумки: старший брат не выходит с балкона, средний — из интернета, а родители строят самолёты.
И Кота нет.
Она часто помогала мне в таких случаях. Словами не передать, как я радовалась тому, что Кот дома! Да и не только я, чего уж там. И вовсе не потому, что она могла утащить сколько угодно сумок из магазина. Просто Кот всегда была синонимом праздника в нашем семейном дурдоме.
Но Кота нет, а значит, все сумки — мои. Эх, грусть-тоска…
Впрочем, до магазина надо было ещё дожить, ведь если бы я отправилась туда сейчас, то по возвращению нашла бы дома только хладные трупы своих безвременно погибших от голода родных. А этого никак нельзя было допустить.
Так что на завтрак сегодня будет овсяная каша, подумала я мстительно. Раз никто не может помочь девушке донести сумки из магазина, будет вам овсянка, сэры!
Вытащив из шкафа кастрюлю для каши (на 4,5 литра; а что вы хотите, если в семье шесть человек народу? В смысле, пять) и едва не уронив на себя нечто самолётно-металлическое, отчего-то прописавшееся среди посуды, я поставила кастрюлю под кран и задумалась.
Вчерашней ночью сон долго не шёл, и я уже почти отчаялась, когда вдруг провалилась в глубокую дрёму. В этой дрёме была наша квартира, прибавившая, однако, в площади; и, куда бы я ни пошла, всюду натыкалась на двери, ведущие в неизвестность. Коридоры спускались и поднимались лесенками, стены были напрочь утеряны за бесконечными книжными шкафами, где-то спали какие-то люди, а на кухне, по всей видимости, кто-то устроил посиделки с гитарой. Здесь было душно и слишком людно, и я больше всего на свете хотела уйти отсюда куда подальше. Тогда, словно мне в ответ, очередная дверь на небольшой площадке между лестницами открылась, и я с удовлетворением отметила, что за дверью начиналось летнее поле, и огромное небо над ним было невыразимого ярко-синего цвета. Я шагнула за порог, и тут же трава защекотала мои босые ступни. Я шла туда, где за старым, почти полностью сгнившим плетнём начинался мир без конца. Это ни с чем не сравнимое ощущение свободы, — вот за что я люблю свои сны. Свободы — после тесной клетки нашей тусклой квартиры, после созвездия замкнутых пространств и сознаний, после нагромождения лестниц и книжных шкафов, и этого неотвязного, назойливого шума воды, льющейся откуда-то с неба через подоконник узкого окна в захламлённую пустошь кухни…
А, нет. Не так. Вода лилась через борта кастрюли, утекая, слава всем богам, не на пол, а в кишечник водопровода. Не хватало ещё соседей снизу затопить, да к тому же в день собственного дежурства.
Мои сны. Моя свобода. Честно говоря, больше всего на свете я боюсь, что кто-нибудь отнимет у меня эту силу, эту суперспособность — уходить в свои сны в любой удобный (или не очень) момент. Перспектива жить в мире, лишённом снов, ужасала меня куда больше похода в магазин или ада вечного дежурства по кухне…
Я включила плиту и поставила кастрюлю на конфорку. Теперь можно было немножко передохнуть: четыре литра воды за пять минут не вскипят.
Сны. Сны начались ещё в раннем детстве, лет в пять. Точнее, не совсем так. Сначала это были просто ночные сновидения; там, в этих детских снах, мне было так хорошо, что не хотелось просыпаться. Дело в том, что меня с рождения одолевали страшные мигрени. Врачи лишь разводили руками: они не знали, в чём причина, не знали, что с этим делать, а я… Каждое утро начиналось с кошмара, которым был свет, пробивавшийся сквозь занавеску, и ни с чем не сравнимая головная боль, которую он вызывал. Собственно говоря, боль вызывало всё: движения, даже незначительные; звуки, в том числе голоса родных, даже шёпот. И этот ужасный, всепроникающий свет, который, казалось, невозможно остановить даже самыми плотными шторами.
Я ненавидела всё это. Я ненавидела просыпаться: ведь пробуждение было синонимом начала страданий, пробуждение запускало механизм боли. Каждый раз. Каждый день. Я жила на болеутоляющих; врачи говорили, что всё, что они могут сделать — немножко ослабить боль. Но я очень быстро привыкала к болеутоляющим, и тогда родителям приходилось либо увеличивать дозу, либо, если она и так была высока, переходить на другое лекарство.
Я ненавидела все эти таблетки, эту горечь, я давилась ими, но всё равно пила, потому что они помогали, пускай и незначительно.
Единственным спасением от боли был сон. Поэтому каждая ночь являлась избавлением от дневного кошмара, хотя прежде я должна была ухитриться уснуть. Для этого мне давали снотворные, и я буквально проваливалась в глубокий сон, как в яму, но это был самый долгожданный момент за весь день. Ведь там, во сне, боли не было. Там была я — и чудесные, удивительные, сказочные миры! Я не знаю, откуда всё это бралось; мама никогда не читала мне сказок, ведь даже её шёпот оборачивался для меня ещё одним испытанием болью.
Но там, в этих снах, было всё то, о чём обычно пишут в сказках, и даже больше. Там были миры, которые никто и никогда не описывал. Там были существа, которые с радостью принимали меня, люди, которым я была рада больше, чем своим родным. Звучит странно, но, думаю, причина понятна.
У снов было продолжение — и да, и нет, потому что сны не были просто историями, они были мирами с тысячами, с миллионами историй, с целой жизнью, прожитой вне пространства, которое принято называть «реальностью». Я, правда, не задумывалась о том, что реально, а что нет; я просто делила свою жизнь на дневную боль и ночную радость.
