Мартин Бедфорд - Работа над ошибками
Господи блин боже всемогущий!
Она попыталась наскрести еду обратно на тарелки, но верхний сырно-томатный слой съехал с основания, и на него налипли пыль и волосинки. В результате все это отправилось в помойку – и тарелки, и все. Мама снова выругалась, схватила тряпку, села на корточки и начала тереть кафель энергичными круговыми движениями. Они становились все медленнее и медленнее, пока наконец ее рука не замерла совсем. Когда мама подняла голову, глаза у нее были красные и опухшие, а по подбородку стекала сопля.
Факты:
1928-й. В результате землетрясения в Греции разрушен Коринф; немецкий дирижабль пересек Атлантику; капитан Кингсфорд-Смит перелетел Тихий океан; в Великобритании женщины получили равные права с мужчинами.
Отец родился 18 августа 1928 года. Из всех нас волосы у него были самые черные. Он был большой, как я. Он говорил: мозги у тебя от матери, а туша – от меня, и ты, мать твою, радуйся, что не наоборот. Отец читал «Миррор» и «Спортинг Лайф». Решал кроссворды. Болел за «Челси». Любимый игрок у него был Чарли Кук, даром что деревенщина. А Питер Осгуд назывался «гомик хренов».
Отец голосовал за лейбористов и говорил, что для тори единственное подходящее место – крематорий. А самым великим человеком из всех живущих считал Уинстона Черчилля.
Он был тори, говорила мама.
Когда война, политика ни при чем.
А как же Испания? Ну, знаешь – Франко.
В жопу Испанию.
Мама, которая в это время мыла посуду, гладила белье или шила, ругалась: не выражайся при Грегори.
Она мне всегда говорила, что я должен хорошо себя вести, а то когда отец вернется, он меня отшлепает, или рано отправит в постель, или не даст карманных денег, или в субботу не возьмет с собой на работу.
На работе он занимался покраской автомобильных деталей – капотов, дверей, крыльев, багажников – тех, которые уже исправили жестянщики. Брал пульверизатор и закрывал рот и нос повязкой, цеплявшейся за уши двумя эластичными петельками. Прежде чем направить струю краски на металл, он проверял правильность подобранного цвета на стене. Стена была вся заплевана разными красками: зеленой, красной, желтой, синей, черной, коричневой, серебряной, золотой.
Прям эта… мудерновая живопись, говорил отец.
Факты:
1956-й. Хрущев разоблачил Сталина; Суэцкий кризис; советские войска подавляют восстание в Венгрии; в Великобритании зафиксирован самый холодный с 1895 года день (1 января).
Дженис родилась 2 апреля 1956 года. Она была моя сестра. У нее были вечно ободранные из-за бесчисленных падений коленки и один вечно спущенный носок. Дженис помнила дедулю Рэндалла. Его белые усы больно кололись, когда он тебя целовал, рассказывала она; и он ходил на войну солдатом. Он видел королеву Викторию, Елизавету Первую и короля Эдуарда – того, который изобрел картофель. Дедуля Рэндалл был очень старый, а потом умер. Бывают младенцы, дети, взрослые и старики. Младенцы, когда становятся старше, превращаются в детей, дети – во взрослых, а взрослые – в стариков. А старики умирают.
Дженис утверждала, что в нашем доме, еще до того, как мы в него переехали, умер один старик. Сам умер и отправился на небеса, а призрак свой оставил жить на чердаке. Призрак нельзя было ни увидеть, ни услышать, ни потрогать, но, если ты вдруг оказывался на чердаке, когда свет выключен и вокруг темно, иногда по хребту ни с того ни с сего бежали мурашки. Это он, говорила Дженис, дышит на тебя. И начинала тихонько завывать:
У-у-у-у. У-у-у-у.
Звук напоминал дыхание астматика. На чердаке было нестрашно. Если только не становилось слишком тихо и не начинало казаться, что Дженис куда-то ушла. Тогда я громко звал ее, только ради того, чтобы она сказала: «Цыц!» Мы спросили про старика у мамы, но она не помнила, как его звали. И вообще, он вовсе не умер, его отправили в дом для престарелых. Вот уж враки, мы же оба чувствовали, как он на нас дышит. И я, и Дженис. Мы его звали сэр Мистрий – Дженис рассказывала, что мисс Кут читала им мистрическую историю про то, как призрак подружился с двумя детьми. На чердаке нужно было разговаривать шепотом, потому что нам не полагалось там находиться. Нужно было сидеть очень тихо, не хихикать, не чихать и не кашлять. Если сэр Мистрий не появлялся, мы сами по очереди дули друг другу в шею и воображали, будто это он. Если мои губы касались кожи Дженис, она говорила:
Не дотрагивайся, Гегги. Привидения не могут трогать людей.
Когда Дженис нас покинула, она не была старая. Она покинула нас, когда мне было четыре с половиной, потом вернулась крошечным младенцем, потом снова ушла. Стараясь ее себе представить, я вижу ее такой, как на моих картинках. Такой, какой она была тогда.
Мама нас никогда не била, а отец бил. Не ремнем, не розгами, ничем таким. Ладонью по ногам сзади или по уху. Похоже, на моего адвоката эта информация не производит никакого впечатления.
Сейчас я слишком большой, чтобы меня бить. Когда меня нужно куда-нибудь вести, посылают самого крепкого из охранников. С меня не снимают наручников. Сейчас, с бритой головой – раньше я завязывал волосы в хвост, – поросшей угольного цвета щетиной, внешне я стал еще внушительнее. Люди меня боятся. Они смотрят на мои разные глаза, на мое лицо, на мою мощь, на мой череп и становятся похожи на кроликов, ослепленных светом фар приближающегося автомобиля. Разумеется, это происходит еще и оттого, что они осведомлены о моем деле, о моей репутации, моей известности. По отношению ко мне они испытывают благоговейный ужас. Трепещут передо мной. Встреча со мной – это встреча с историческим лицом. С Грегори Линном, сиротой, холостяком, с четырех с половиной лет – единственным ребенком в семье.
Первый раз я сам постриг себе волосы в десять лет. В свой день рождения. В субботу должны были прийти гости. Мои друзья и их родители. Мама все утро готовилась. Накрыла стол в задней комнате, приготовила сэндвичи, кексы, пудинги, положила на тарелку маленькие колбаски с вколотыми в них палочками, канапе из кусочков сыра с ананасом, заварила чай, выжала апельсиновый сок, налила его в кувшины. Она вытирала пыль, пылесосила. Драила желтой тряпкой дверные ручки, пока серые следы от отцовых пальцев не размазались, а потом и совсем не исчезли. Гости должны были прийти в полдень, и у отца оставалось время переодеться, когда он вернется с работы. Утром за завтраком мама сказала:
Я поставлю воду – на потом.
Зачем?
Зачем. А ты как думаешь?
Я мылся – в прошлом месяце.
Отец пил чай и читал газету. Он еще не брился и не причесывался. Он улыбнулся и подмигнул мне. Мама сказала:
Нечего пачкать и прованивать хорошую одежду.
Эту вот рубашку? Да она же старше его.
Придут гости.
И штаны тоже. У меня комбинезон рабочий и то в лучшем виде, чем эти штаны.
Я поставлю воду.
К двум часам.
Патрик.
К двум.
Гости придут в полпервого.
От меня чего, воняет?
Отец отложил газету и поднес полы пижамы к носу. Потом посмотрел на меня, задрал руку над головой и притянул меня за шею к своей подмышке. Ткань там была влажная, желтовато-коричневая. Он отпустил меня.
Воняет?
И если, Патрик Линн, я учую хоть каплю пива…
Мама пришла за мной. Она стояла за дверью спальни и выкрикивала мое имя. Я не отвечал. Я сидел на краю кровати с ножницами из парикмахерского комплекта в руках. Занавески были задернуты.
Грегори, скоро придут гости.
Я молчал. Дверь открылась. Мама спросила, почему я сижу в темноте. Подошла к окну, раздвинула занавески.
Боже милосердный.
Она села рядом со мной. Говорила всякие слова, трогала меня. Я чувствовал на своей голове ее руку. Она нежно касалась густых прядей на макушке, на затылке; касалась торчащей, колючей щетины над ушами и там, где совсем недавно у меня была челка; и – нежнее, осторожнее – лысых мест, кожа с которых прилипала к ее пальцам. Когда она отняла руку, пальцы у нее были влажные и красные.
Декабрь 1970
Линн, Грегори
Класс 1 – 3
Посещаемость: плохая
Прилежание: удовлетворительное
Несмотря на некоторое улучшение посещаемости во второй половине первого семестра, общее отношение Грегори к занятиям оставляет желать лучшего.
Подпись: неразборчивая (классный руководитель)Номер класса «1–3» означает первый год обучения, третья группа. В средней школе все было не так, как в начальной: постоянными были изучаемые предметы, а не состав класса. Класс 1–3 ничем не отличался от 1–1 или 1–6 – просто номер комнаты, куда мы собирались на утреннюю перекличку. Потом все расходились по разным кабинетам, кто-то из твоего класса шел на тот же урок, что и ты, а кто-то нет. По английскому я был в самой сильной группе, а по математике и естествознанию – в самой слабой. Такого деления не было только на рисовании, потому что, как говорил мистер Эндрюс, искусство нельзя оценить по десятибалльной шкале.
