Чарльз Сноу - Дело
Подлог не мог быть случайным, говорил Фрэнсис. Ни он сам, ни Мартин вопросом, над которым работал Говард, не занимались, но фотографию они видели. Дело было яснее ясного. Любой другой ученый, делавший экспертизу, дал бы совершенно то же заключение, что и Найтингэйл со Скэффингтоном, и, основываясь на этом заключении, суд старейшин и вынес свое решение. В состав суда, как сказали мне Фрэнсис и Мартин, входили ректор, Артур Браун, старый Уинслоу и Найтингэйл — на этот раз в качестве казначея колледжа. Само собой разумеется, сказал Фрэнсис, они должны были исходить из заключения ученых, делавших экспертизу. Никто из них, кроме Найтингэйла, не имеет даже приблизительного представления о том, что такое дифракционная фотография.
— Тем не менее, — добавил он, — они очень тщательно расследовали это дело, и, будь у них хоть тень сомнения, они разбирались бы в нем и поныне.
Какой-то мой вопрос навел его почему-то на воспоминания о других случаях научных подлогов. Не так уж их было много, сказал он, гораздо меньше, чем можно было бы ожидать. Просто удивительно мало, если принять во внимание возможности и соблазн. Наиболее громкие за последние пятьдесят лет можно было пересчитать по пальцам. Он называл фамилии, услышав которые, Мартин утвердительно кивал, но которые мне, конечно, ровным счетом ничего не говорили. Рапп, например (но он, надо думать, действительно допустил ошибку). Фрэнсис говорил об этих историях с недоверчивым интересом, какой профессиональные скандалы нередко вызывают у безусловно порядочных людей. Он начал строить разные предположения, стараясь понять, что может толкнуть ученого на подобный подлог, но тут зазвонил колокол, сзывая на банкет.
Когда мы, подобрав мантии, спускались по ступеням во двор, Фрэнсис сказал:
— Но в поступке Говарда ничего загадочного нет. Он просто решил играть наверняка.
Сидя в обеденном зале, я преспокойно позволил себе забыть об этой истории. Дело было решено и подписано, и жизнь колледжа продолжала идти своим чередом. Я был достаточно посторонним здесь, чтобы получить особенное удовольствие от присутствия на этом банкете. Достаточно посторонним был я и для того, чтобы сидеть за почетным столом среди стариков. Не такая уж привилегия, как это могло показаться со стороны, потому что мой сосед был настолько стар, что никто не рвался занять место рядом с ним.
— А-а, — сказал он приветливо, всматриваясь в меня. — Прошу прощения, но не будете ли вы так любезны сказать мне свою фамилию?
Глаза его сильно выцвели. Однако никаких других признаков глубокой старости заметно в нем не было: на щеках играл здоровый румянец, волосы и борода, мягкие как пух, были густые.
Я сообщил ему, что меня зовут Люис Эллиот. С начала обеда он уже второй раз задавал мне этот вопрос.
— А, вот как! Скажите, вы имеете какое-нибудь отношение к колледжу?
Было бы слишком неловко сказать ему, что в течение десяти лет мы оба состояли членами совета одного и того же колледжа. Это был М. X. Л. Гэй, знаток исландского фольклора и литературы. В его присутствии начинало казаться, что вы столкнулись с каким-то капризом генеалогии; подобное чувство я испытал как-то, познакомившись со старушкой, отец которой — причем не мальчиком, а молодым человеком — был в Париже в дни французской революции. Потому что Гэй был избран в члены совета колледжа более семидесяти лет тому назад. Тома Орбэлла и еще кое-кого из теперешних членов совета еще не было на свете, когда он фактически перестал читать лекции. Ему было сейчас девяносто четыре года, и голосом, правда дребезжащим, но все еще звучным, он громко требовал второй бокал шампанского.
— Превосходно! Всем напиткам напиток! Разрешите мне уговорить вас, сэр, — обратился он ко мне, — выпить бокал этого отличного вина.
Он начал говорить радушно, обращаясь ко всем вообще и ни к кому в частности:
— Не знаю, уясняете ли вы себе, что это мой самый последний выход в свет перед ежегодной зимней спячкой? Да, да! Это очень благоразумная мера предосторожности с моей стороны. Очень! К этой мере я прибегаю вот уже лет десять, лишь только мне стало ясно, что годы мои уже не те. Итак, сразу же после нашего великолепного банкета по случаю окончания ревизии я удаляюсь в свою берлогу и больше уже не показываюсь в стенах колледжа до весны. И это означает, что я не могу присутствовать на нашем замечательном банкете в день годовщины основания колледжа. Я уже не раз намекал коллегам, что летнее время куда больше подходило бы для этого замечательного банкета. Но до сих пор, к сожалению, они этого намека так и не поняли.
На мгновение лицо его сделалось обиженным, как у ребенка. Но тут же он снова утешился.
— Итак, я удаляюсь на всю зиму в уютный уголок возле камина. Вот как! И слушаю, как свирепствует ветер, разгулявшись над Кембриджширом, и благодарю бога, что у меня над головой настоящая крепкая крыша, а не какое-то плоское сооружение вроде тех, что стараются навязать нам современные архитекторы. Хорошая, крепкая, покатая крыша над головой — вот что надо человеку. Да наши здешние бури сорвут плоскую крышу, так что вы и ахнуть не успеете.
К его словам прислушался сидевший через несколько человек известный архитектор из Центральной Европы.
— Я не совсем понимаю, профессор Гэй, — сказал он с серьезным, недоумевающим лицом, без тени юмора, — я не совсем понимаю. Вы имеете в виду вихревое движение по прямоугольнику? Или вы имеете в виду смерчи? Уверяю вас…
— Я имею в виду силу наших кембриджширских ветров, сэр, — победоносно вскричал Гэй. — Наши предки, с их мудростью и житейским опытом, помнили об этих ветрах, потому-то они и оставили нам дома с хорошими, крепкими, покатыми крышами. Я часто сижу у камина, слушаю и думаю: вот это всем ветрам ветер! Слава богу, что я дома, а не в море.
Старый Гэй продолжал в том же духе до конца банкета. Сидя рядом с ним, я никак не мог по-настоящему ощутить прошлое. Колебалось пламя свечей, центр стола украшали сверкающие предметы из золота и серебра; все — включая болтовню Гэя — было совершенно то же, что и на банкетах лет двадцать тому назад. Еда, возможно, была чуть-чуть — но только чуть-чуть — менее изысканна, вина были не хуже. Нет, мне положительно доставляло удовольствие присутствовать на банкете, но прошлым на меня от всего этого почему-то не повеяло. Правда, с половиной теперешних членов совета я был едва знаком. Правда, некоторые из тех, кого я знал хорошо, — и тот, кого я знал лучше всех, — ушли из жизни. Но пока я сидел рядом с Гэем, ничто не нарушало моего душевного равновесия, как нарушают его подлинные видения из прошлого. Мне даже ничего не стоило сделать мысленно перекличку друзей: «Дэспер-Смит — умер, Юстес Пилброу — умер, Кристалл — умер, Рой Калверт — умер!» Даже это последнее имя не тронуло меня: все это были одни лишь слова, вроде меланхолических речей о дорогой родине после хорошего обеда.
В тени на стене я увидел портрет, которого не было здесь во время моего последнего посещения. Пламя свечей не рассеивало царивший наверху мрак, и разглядеть как следует лицо я не мог, хотя у меня создалось впечатление, что написан портрет не лучше, чем большинство других колледжских портретов. Однако мне удалось разобрать золотые буквы на раме:
«Доктор Р. Т. А. Кроуфорд,
член Королевского общества, лауреат Нобелевской премии, 41-й ректор.
Ректор с 1937 по…».
Я перевел глаза с портрета на оригинал — он сидел во главе стола, массивный, с лицом Будды. Все сходились на том, что царствование его протекало довольно гладко, не омраченное, казалось, почти ничем. Теперь оно близилось к концу. Когда ему исполнилось семьдесят лет, срок его правления продлили на три года против установленной законом нормы, но через год он должен будет сдать полномочия; в следующий Михайлов день он будет председательствовать на банкете в последний раз.
— Послушайте, ректор! — кричал ему Гэй. — Поздравляю с удачным вечером. Поздравляю! Вот как!
Еще раньше из его слов я заключил, что он не совсем уверен, какой это именно ректор из тех, кого он повидал на своем веку. Сегодня один ректор, завтра другой… и Гэй, поведав нам, что портвейн ему вреден, принялся за орехи.
Позднее, когда мы перешли в профессорскую, кто-то крепко взял меня в общей толчее за локоть.
— Кого я вижу! — услышал я мягкий радостный шепот. — Удирайте отсюда, как только улучите подходящую минутку. Мы по традиции заканчиваем вечер у меня.
Это был Артур Браун, проректор. Освободиться мне удалось не сразу, и когда я вошел в гостиную Брауна, она была уже полна. Браун схватил меня за руку.
— Вот это дело! — сказал он. — Я как раз сейчас говорил, что обычай заглядывать сюда после банкетов существует так много лет, что лучше не считать, чтобы не расстраиваться. Ставлю вам на вид, что вы не были здесь ровно год. Не годится, знаете ли, окончательно забывать нас. Надеюсь, что глоток коньяка вас соблазнит? Я нахожу, что коньяк после длительного обеда действует на редкость умиротворяюще.
