Елена Блонди - Инга
— Думала, сейчас отведете куда…
— Обманул? Тебя? — он усмехнулся. Она не видела в темноте, но услышала, сердитую в голосе усмешку, беспомощную какую-то.
— Тебя, Михайлова, обманывать, все равно, что с калекой драться. Ты же у нас только правду говоришь, так?
— Да…
— А вот скажи мне…
— Сереж, дай я домой пойду, а?
Она терпеливо ждала, когда отступит, пропуская.
— Сейчас пойдешь. Провожу до калитки. Скажи, как это — никогда не врать?
— Хреново это. Сам знаешь.
— Откуда ж?
Она будто проснувшись, вгляделась в черный силуэт, смазанный листьями и тенями. Сказала, вдруг разозлившись:
— А ты попробуй! Слабо, да?
— Нет, — медленным голосом сказал Горчик, — спроси.
— Что?
— Что хочешь…
Оба замолчали. Он ждал. Инге стало неуютно. Ждет, будто понукает ее. И ответит — правду. Кажется, и дышать перестал, ждет.
— Он… он ее любит?
Горчик ссутулился и выдохнул с досадой.
— Нет! И она его — нет! У нее муж, нормальный такой, бизнесмен.
Внутри Инги будто сорвались, развязываясь, жесткие ремни, разрешая легким дышать, сердцу стукать. И глазам смотреть, не боясь, что совсем больно. Она нерешительно улыбнулась. Он такой взрослый. Мужчина. А она — девчонка с клятвой. Это ведь не навсегда, пройдет год, и она тоже станет взрослой. Главное, чтобы он вернулся! Вот! Это сейчас самое главное!
— Ладно, — угрюмо сказал Горчик, — пошли, провожу.
— Подожди! Сереж, еще…
— Пошли, сказал!
Она толкнула его в плечо, наступая и сверкая глазами.
— Что? Все, спекся? Попробовал, да? Не понравилось? Зато знаешь, как я живу. Слабак ты!
— Ну. Раз тебе надо, спроси еще! — он отступил, ингина рука провалилась в темную пустоту. Торопясь, она быстро проговорила:
— Она когда уезжает? Когда?
— Завтра, — неохотно ответил тот.
Завтра… завтра она уедет! А Петр еще целую неделю будет тут. Значит, все может получиться?
— Завтра… — подступила, поймав руку Горчика, притянула его к себе. И поцеловала, настойчиво найдя губы, чмокнула от души. Он вывернулся, ругаясь, и Инга засмеялась, встряхивая головой. Обошла, цепляясь за его рубашку и ойкая, когда нога соскальзывала с неровных камней. Потащила за собой, вверх по тропе.
— Обещал проводить, иди теперь. Осторожно, тут камень. Не влезь в шиповник. Ты, Горчик, совсем дурак, ну, чего ты с этими босяками, тебе поступать надо через год, ну, не в институт, куда тебе в вуз, ты ж весь учебный прогулял, но в техникум пошел бы, а? Жалко, если пропадешь, Сережа, сейчас еще время такое — бандиты кругом, стреляют. А ты бы получил диплом, механик там, к примеру, или вот лаборант на биостанции, а еще можно в туристический, фирму свою откроешь, будешь по горам всяких девочек таскать, на яйлу, на Карадаг. Прикинь, даже ты можешь стать человеком, и всем нос утрешь.
— Угу. Даже я…
— Не обижайся. Ты ж знаешь, я просто вслух говорю, что другие думают. А еще хуже думают, разве не так? Слу-ушай, я вот что придумала! А давай мы с тобой с этого дня друг другу только правду будем говорить? Ну не обязательно постоянно трепать языком, как я сейчас, но если я спрошу, ты мне правду. И ты если спросишь, я, конечно, тоже. Чтоб будто обмен. Хочешь так?
— Та не знаю.
— Пришли. Тихо. Вдруг Вива не спит.
Она отпустила его руку и повернулась, глядя в хмурое лицо разгоревшимися глазами. Из кухонного окна падал мягкий свет — Вива не гасила его, чтоб Инге было удобнее совать ключ в замок.
— Мне это важно. Очень-очень. А то я получаюсь все время одна, совсем. Понимаешь?
Он пожал плечами. Подумал и отрицательно качнул головой.
— Не. Не понимаю. Но если хочешь, давай. Попробуем.
— Детка? — послышался из окна встревоженный голос Вивы, — ты там? Это ты?
— Ба, все хорошо.
Инга покачала ладонью, прощаясь, и открыла калитку. Мелькнула в квадрате света темная лохматая голова, синяя рубашка. Хлопнула дверь, щелкнул изнутри замок. Горчик ждал, покачиваясь на подошвах и держа руки в карманах. В кухне невнятно заговорили. Он вытянул шею, прислушиваясь. Но тут вспомнил, как стояли под теткиным окном. И Инга смотрела, а лицо ее сминалось, тяжелея и темнея на глазах, будто кто мнет его жесткой рукой. Так бывает, когда слишком много видишь? Или — слышишь…
Он отвернулся и канул в темноту, неслышно ступая по каменной тропке.
4
Перед самым рассветом на море приходила тишина, зеркальная, такая спокойная, что всякий раз, стоя на площадке между серыми валунами, набросанными вперемешку с темной круглой зеленью спящих невысоких можжевельников, Петр утишал дыхание, боясь, что оно разнесется над гладкой водой. И обещал себе, глядя вокруг расширенными жадными глазами, непременно каждый день буду вставать до света, чтоб еще и еще раз увидеть, как еле заметно на неподвижных деревьях и спинах камней появляется тонкий металлический отблеск, слегка золотистый, тяжелеет, наливаясь силой изнутри, будто сами камни разгораются тайным светом.
За спиной чирикнула птица, ей ответила другая, проплакала над гладью воды чайка, упадая вниз, отразилась, но, не смея нарушить совершенства, резко взмыла вверх и ушла в сторону, за его левую скулу.
А камни лежали, постепенно набирая света.
Петр закрыл глаза, медленно досчитал до десяти и открыл снова. Рассмеялся тихо, глядя, как скалы еще потеплели на вид. А солнца нет, оно скрыто, но из-под тонкой и четкой линии жемчужной воды пристально смотрит на ватки облачков, чередой идущие посреди неба, и они, нетерпеливые, не камни, — сияют радостной светлой бронзой. Нет таких красок, подумал, как думал тут часто. И снова успокоил себя, но все равно можно написать, а после, когда память побледнеет, глаз привыкнет, и сознание адаптируется, будет казаться, оттуда, из зимней Москвы, да все верно ухватил, сумел. Надо только еще завтра, и послезавтра встать, и снова дождаться на склоне, когда из воды появится плавленый краешек, солнце полезет вверх, таща за собой дневную жару и прогоняя это мимолетное, гладкое и одновременно зыбкое, послушно ускользающее время полутонов и оттенков.
Сейчас грохнут птицы, разрывая реальность предутренней тишины, и в разорванную ими щель ворвутся дневные звуки, будто сразу, будто толпой. Хотя вот сейчас, пока нет его, светила, их можно услышать, но почему-то они совсем не такие, будто ходят на цыпочках. Протарахтела моторка. Мерно лает сонная собачка за спиной. Плещет вода далеко внизу под камнями. Выше на склоне, за макушками деревьев тихо шумит дальнее шоссе. Все это превратится почти в какофонию, щедро сдобренную нестерпимо синим, сочно-зеленым, ало-красным, металлически-серым, пятнами резкого белого и цветного. Но пока все полу-, все приглушено и тончайше.
Прищуриваясь на краешек солнечного диска, от которого поползли по воде змеи и полосы расплавленного света, Петр стал вспоминать другие состояния тонкого. Это как самые первые листья, когда они присаживаются на ветки зимних деревьев тончайшей зеленой кисеей, и мир кажется окунутым в зеленоватую воду. Всего два-три дня и нежность уходит, до следующего апреля. Еще так бывает вечерами после заката, очень коротко, если снег нетронут грубыми линиями, он плавный, тени ложатся без резких линий, будто плывут, и глазу не за что зацепиться, только расшириться, заболеть, в попытках объять все, что вокруг, сразу, целиком, до краев бескрайнего мира.
Снизу, с полусонной набережной послышались деловитые крики и стук молотка. Обрушилось что-то, под недовольную ругань. Солнце высунулось еще, будто укладывая на затвердевшую воду каленые локти. И по лбу из-под темных волос сбежала щекотная капля. Петр ее вытер, и, отвернувшись от резкого, твердо-яркого открыточного пейзажа — белый далекий парус на синей воде, зеленые кудри на скале сбоку — стал спускаться со скалы к парку.
Шел быстро, улыбался рассеянно, припоминая мелочи бессонной ночи. Внутри было спокойно и какое бы слово подобрать, сыто? Удовлетворенно и сыто, подумал и кивнул, радуясь, что слова подошли. Именно так. Будто поел вкусно и вовремя. И очень хорошо, что перед этим слегка поголодал, успел упасть духом, слегка разозлиться на мир, и даже испугаться. Нельзя кормить себя с запасом. Пусть будет этот легкий время от времени голод, иначе он заплывет жирком. А так — сама нашла, когда собрался уже (вполне по-стариковски, подумал о себе, кокетничая) просто пройтись по набережной, разглядывая гуляющих, а после уйти на скалы, сесть там, аки демон в изгнании, и следить за ходом небесных светил, и может быть встретить рассвет, если не разболится спина. Но тронула руку, и он, поворачиваясь, совершенно умилился ее виноватой мордочке, такой уже коричневой под гладкой белой стрижкой. Леночка-Еленочка, такая вся чка-чка, такая небольшая и тоненькая, один сплошной уменьшительный суффикс, ручки, ножки, коленочки, юбочка, маечка… Вернее, платьячко там какое-то, правильное очень, чудесно облегающее маленькие, почти детские грудки, да и не скажешь, что замужем — сколько там, семь лет, и дочери уже пять. Вспоминая, как вскидывалась под ним и как вдруг стали железными стройные блестящие ножки, обхватившие его бедра, снова умилился, радуясь, что идет один, и никто не видит, как складываются губы под аккуратно подстриженными усами. Тютютюшечка, загорелочка. Беленькая кошечка. Голод это, конечно, хорошо, но жаль, что уезжает сегодня, на дневном автобусе. Пусть бы вечерним, тогда можно было бы увлечь кошечку под сень. Хотя какая тут сень, вокруг тропинки протоптаны густой сеткой, за каждым кустом кто-то торчит, заниматься любовью не в доме, значит обязательно накормить чей-то жадный глаз. А хозяйка Тоня не сильно празднует, если ее квартирант кого-то приводит в комнату. Пару раз попробовал. Получил на завтрак несъедобную горелую кашу.
