Джин Рис - Путешествие во тьме
Букет фиалок был слишком большим и не поместился в стакан для зубной щетки. Я поставила его в кружку с водой.
Вытащив деньги из-под подушки, я положила их в свою сумочку. Я уже как будто привыкла к ним. Точно они у меня были всегда. Ведь деньги должны принадлежать всем. Они — как вода или воздух. Это потому, что к ним слишком быстро привыкаешь.
Одеваясь, я все время думала, какие вещи я куплю. Я не думала ни о чем другом и совершенно забыла, что только что была больна.
С улицы доносился запах тающего снега.
Хозяйка мыла ступеньки. Стоя на коленях, она сунула руки в ведро с грязной водой, выудила оттуда тряпку и, отжав, стала тереть ею ступеньку.
— Пожалуйста, затопите камин в моей комнате, — сказала я.
Мой голос вдруг стал глубоким и звучным, а ведь только что он был тихий и тоненький. «Это все из-за денег», — подумала я.
— Придется вам подождать, — сказала она, — у меня есть дела поважней, чем бегать вверх и вниз по лестнице.
— Я приду не раньше полудня, — предупредила я.
Оглянувшись, я увидела, что она смотрит мне вслед, стоя на коленях.
«Если больше нечего делать — пожалуйста», — подумала я.
Платье и шляпу, и туфли, и обязательно нижнее белье.
Я села в такси и велела шоферу ехать к магазину сестер Коэн на Шафтсбери-Авеню[13].
Имелось две мисс Коэн, и они действительно были сестры. У обеих одинаковые носы и глаза — круглые и блестящие, и обе отличались высокомерием, хотя оно было всего лишь маской. Я знала про этот магазин — модной одежды. Я как-то заходила туда вместе с Лори после спектакля.
В магазине было тепло и пахло мехом. В зале — два высоких зеркала и стенной шкаф с раздвижными дверцами, чтобы можно было видеть ряды платьев всех цветов, висевших на плечиках и ждавших своей участи. Шляпы, кроме одной или двух, — на специальных подставках, находились в комнате поменьше — в глубине магазина.
Две мисс Коэн смотрели на меня: одна — маленькая и кругленькая, вторая — тощая, с желтым лицом.
— Мне хотелось бы примерить вон то темно-синее платье и пальто, которое выставлено в витрине, если можно.
Тощая сестра сделала шаг вперед и улыбнулась. Ее красные губы скривились, а тяжелые веки почти скрыли маленькие блестящие глазки.
Это только начало. Отсюда, из теплого, пахнущего мехом зала, я попаду во все те дивные места, о которых лишь мечтала. Это только начало.
Толстая мисс Коэн направилась в заднюю комнату. Я подняла руки, и тощая мисс надела на меня платье, как на куклу. Платье было длинное и узкое и, посмотрев на себя в зеркало, я увидела, как туго оно облегает бедра.
— Как раз по фигуре, — сказала толстуха, — вы можете даже его не снимать.
— Да, пожалуй, я пойду в нем, — небрежно согласилась я.
Но мое лицо в зеркале показалось мне жалким и испуганным.
За платье и пальто я отдала восемь гиней[14]. Потом вошла вторая сестра, неся две шляпы — темно-синюю и белую бархатную. Они обошлись мне в две гинеи.
Когда я вынула деньги, чтобы расплатиться, тощая мисс Коэн сказала:
— У меня есть прелестное маленькое вечернее платье, оно сшито как будто специально для вас.
— В другой раз, — сказала я.
— Если платье вам понравится, совсем не обязательно платить за него сразу, — предложила она.
Я отрицательно покачала головой.
Толстуха улыбнулась:
— Теперь я вас припоминаю. Мне показалось знакомым ваше лицо. Это не вы приходили с мисс Гейнор, когда она примеряла костюм? С мисс Лори Гейнор?
— Да-да, — подтвердила тощая, — я тоже припоминаю. Как поживает мисс Гейнор?
Толстая мисс Коэн сказала:
— На следующей неделе мы получим новые платья. Последние парижские модели. Приходите посмотреть на них, а если не сможете заплатить сразу, мы обязательно что-нибудь придумаем.
Улицы в тот день казались совсем другими, — так отражение в зеркале отличается от реальности.
Я перешла дорогу и купила туфли в магазине Джейкоба. Потом купила нижнее белье и шелковые чулки, и у меня осталось семь фунтов.
Я снова почувствовала, что больна. При каждом вздохе начинало колоть в боку. Взяв такси, я вернулась на Джадд-стрит.
Камин не был разожжен. Я разложила на постели свое новое нижнее белье и рассматривала его, когда хозяйка вошла в комнату, неся ведерко с углем и растопку.
Я сказала:
— Как хорошо, что вы собираетесь разжечь камин. Мне нездоровится. Не могли бы вы приготовить мне чаю?
— Похоже, вы думаете, что я здесь только для того, чтобы ублажать вас, — заметила она.
Когда она вышла, я вытащила письмо из сумочки и перечитала его очень внимательно, фразу за фразой. «Он ничего не пишет о том, что хочет увидеться со мной вновь», — подумала я.
— Вот ваш чай, мисс Морган, — сказала хозяйка, — и я попрошу вас подыскать себе другую комнату к субботе. Эта комната будет занята с воскресенья.
— Но почему же вы не предупредили меня об этом, когда сдавали ее?
Она повысила голос:
— Мне не нравится, как вы ведете себя, если вам так хочется знать, и мой муж тоже этого не одобряет. Крадетесь в свою комнату в три часа утра! А на следующий день до десяти не можете одеться. Я все видела.
— Но я вернулась вовсе не в три часа! Это неправда!
— Еще никто не называл меня лгуньей, — возмутилась она. — Если вы еще посмеете мне дерзить, я позову мужа, и он скажет вам все, что о вас думает.
В дверях она остановилась и сказала:
— Я не потерплю в своем доме никаких гулящих девиц, понятно?
Я не ответила. Сердце так стучало, что меня затошнило. Я легла и стала думать о том, как болела во время гастролей в Ньюкасле, и о комнате, которая была у меня там, и еще о рассказе, в котором комната становится все меньше и меньше и наконец ее стены стискивают тебя, раздавив насмерть. Он назывался «Железный саван»[15]. Это был не рассказ По, а еще страшнее. «Надо же, эта проклятая комната тоже становится все меньше и меньше», — подумала я. И вспомнила о вереницах домов снаружи, грязных, убогих и совершенно одинаковых.
Потом я взяла листок бумаги и написала:
«Спасибо за вашу записку. Я выходила и сильно простудилась. Не могли бы вы зайти проведать меня? И лучше поскорее, сразу же, как только получите это письмо. Если, конечно, захотите. Моя домохозяйка может не пустить вас ко мне, но она пустит, если вы скажете, что вы мой родственник Пожалуйста, приходите».
Я вышла и опустила письмо в почтовый ящик. Потом приняла хинин. Было около трех часов. Когда я снова легла, мне стало так плохо, что было уже все равно, придет он или нет.
Это Англия, и я нахожусь в прекрасной чистой английской комнате, где нет ни пылинки под кроватью.
Стемнело, но я не могла подняться, чтобы зажечь газ. Я ощущала на ногах пудовые гири и не могла пошевелиться. На родине в те дни, когда у меня случалась лихорадка, жалюзи держали опущенными, но солнечный свет проникал сквозь щели и полосками лежал на полу. Стены в комнате были некрашеными. На деревянных панелях были неровности, сучки, и на одном из них сидел таракан и медленно водил усами. Я не могла пошевелиться. Просто лежала и смотрела на него. Я думала:
«Если он перелетит на кровать, а потом на мое лицо, я сойду с ума. Неужели он собирается взлететь?» Компресс у меня на лбу стал горячим.
Потом в комнату вошла Франсина, увидела таракана, сняла тюфлю и убила его. Она сменила горячий компресс на ледяной и стала обмахивать меня пальмовым листом. А потом был вечер за окном и голоса людей, идущих по улице, — безнадежный звук голосов, тонких и унылых. И жар, вдавливающий тебя в постель, как чья-то тяжелая рука. Мне захотелось вернуться туда. Там была Франсина, и я смотрела на ее руку, махавшую пальмовым опахалом вверх-вниз, и на бусинки испарины на ее коже. Быть черным тепло и весело, быть белым — холодно и уныло. Она любила напевать:
Прощай, малютка Тинки,
И пиво, и сардинки,
Беспечные года
Промчались навсегда.
Это была единственная английская песенка, которую она знала.
Стоя на палубе парохода, я оглянулась и увидела огни города, качающиеся вверх и вниз. Только тогда я впервые по-настоящему поняла, что уезжаю. Дядя Бо сказал ну вот ты и уезжаешь и я отвернулась чтобы никто не видел моих слез — они текли по лицу и падали в море, как капли дождя — прощай, малютка Тинки — и далекие огни города, качающиеся вверх и вниз…
Он стоял на пороге. Я видела его силуэт в проеме двери.
— Который час? — спросила я.
Он сказал:
— Половина шестого. Я отправился сюда сразу же, как получил ваше письмо.
Он подошел к кровати и потрогал ладонью мою руку. Он сказал:
— Да вы просто горите. Вы действительно больны.
— Похоже, что так, — боль в горле мешала говорить.
