Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я
Износился мой передник в отрепья, а «две непонятно соединяющиеся разницы» отношения к неведомой Америке не изнашивались, вырастая во мне, вместе со мной, при подспорье всего прогрессивного человечества земного шара.
С одной стороны, позорными словами обзывали Америку и разными пролетарскими соединениями слов, хулили так, чтоб девочка, услышав слово «Америка», плевала бы в ту сторону, за океан. Пугали Америкой: всё продаётся, что у нас бесплатное; всё плохое случается в Америке — ураганы, наводнения, катастрофы.
С другой стороны, лебезили и заискивали: вдруг с неудержимой прытью собрались догонять Америку, хотя она и неприятная, но с мясом и молоком вперёд умчалась. Звуки джаза пробивались сквозь хуление. Ковбои. Жевательные резинки. Небоскрёбы. Итог был тот, что я ничего не понимала, как и другие советские старые и молодые люди: об Америке у меня было представление, как о китайских династиях.
Студентами, убирая урожай в одной деревне под Ленинградом, где остались жить старики и старухи в перекошенных домах, прикрытых соломой, с одним колодцем и прикреплённым к нему громкоговорителем, да громадной унылой лужей, мы захотели поужинать грибами.
— Где бы набрать грибов для ужина? И как проехать к грибным местам? — обратились мы к старому сморщенному деду, сидящему у дома. Он показал нам палкой куда‑то за дом, сказав:
— Туды ехать надо, за речку, коли проедете. Мост совсем развалился, три дня хлеба не привозили.
И вдруг произносит:
— Мериканцев жалко!
— А что, дедушка, случилось? — спросил кто‑то из нас.
— Безработица их заедает. Намедни по радио говорили. И фермеры ихние разоряются.
Мериканцев жалко, «на буржуев смотрим свысока». «Мы всех лучше, мы всех краше, всех умнее и скромнее всех» — распевалось на каждом заводе, в каждом поле, в каждом театре, на каждой стройке, в каждом фильме — «счастливые детские песенки».
Я тоже подпевала, хотя у меня нет музыкального слуха. Я так иногда усердствовала, на уроках пения подпускала такого петуха от усердия о «Сталине мудром, родном и любимом», что мне говорили: «Дина, а ты лучше иди погуляй!» Я обижалась: «музыканты оркестра ведут палочку дирижёра в той же мере, в какой дирижёр ведёт оркестр», — но пела, вместе со всей страной, в ритме ощущения своего превосходства, скромно и застенчиво присваивая себе и хорошую погоду, и красивую природу, и синие моря, как личную добродетель.
Год от года моё подпевание звучало глуше и глуше, а потом совсем заглохло; в студенческие годы мой репертуар сменился на американские джазовые мелодии Эллы Фицджеральд, Луи Армстронга — «Лала бай…» — «Сан–Луи Блюз». Я даже стала пропагандистом джаза в Ленинградском Университете, организовав лекции о классическом джазе, которые вёл наш аспирант Андрей Грачёв, сопровождая их записями.
Бывший дворец князей Бобринских огласился блюзами американских негров. Наше комсомольское бюро, где я заведовала культурно–массовым сектором, гордилось своей американизацией. Нас журили вышестоящие люди, но было хрущёвское потепление с элементами свободомыслия, и как-то всё проходило, тем более что наш декан, побывав в Америке, сам надел узкие брюки, и ему на собрании все хлопали. Он что‑то потом бормотал об американской технологии, об экономической географии капитала, сравнивал, прикидывал. Но мы к тому времени отвыкли слушать, как моя глухая бабушка, прожившая до девяноста восьми лет в полном здравии и уме, потому как посторонние шумы её не раздражали, — и нас тоже.
Мы всё знали лучше всех.
Что, помимо джаза, мы слышали об Америке? Видели два–три сентиментальных фильма, и издалека — одного американского студента, учившегося на русском отделении филологического факультета. Любой запурханный иностранец считался у нас принцем, просто идеалом свободного человека. Мы с подружками ходили на него смотреть, но никто из нас не привлёк его внимания, и из живых уст в эти годы об Америке я ничего не разузнала. Из передач, идущих по радио, мы узнавали новости только о себе. Как‑то пришла мода на Хемингуэя, и портрет его висел в каждом студенческом общежитии, иногда рядом с Мариной Цветаевой, заменив «Трёх медведей» и «Трёх богатырей». Интерес к Америке возрастал, обгоняя поступающую информацию, и каждый поэтому одевал на неё свой кафтан из разных стереотипов: одни думали, что жареные поросята в Америке падают с неба, что доллары растут на деревьях; другие: «Родина чёрного Джимми, тебя покорили янки!», и что белые уничтожают чёрных на фоне звёздно–полосатого флага, и улыбается американский президент, которого тоже убили.
Опять — всё та же «китайская династия».
Случилось вдруг, что мать моей подруги получила разрешение навестить своих родственников в Америке — к этому времени в железном занавесе образовались маленькие дырочки. В Америке жила её старая мать и младший брат, уехавшие из России во времена революции, а молоденькая шестнадцатилетняя девочка спрыгнула с белогвардейского поезда, надев красную косынку, по тогдашней моде, охватившей прогрессивное человечество, и вернулась в революционный Петроград. Мать в Америке тосковала и скучала, придумывая всяческие способы повидать свою красавицу–дочку — через Красный Крест, письма и обращения к президентам, — всяческими путями узнавала, ждала встречи пятьдесят лет.
Как только на работе у матери моей подруги разузнали, что она поедет в Америку, то к ней стали относиться почти как к иностранке. Все состоявшиеся и несостоявшиеся писатели, секретари и вся обслуга «Союза» удвоили и утроили к ней расположение. Она зарабатывала деньги пером: писала пьесы, очерки, разное (что всем нравится) и состояла при Союзе Писателей.
В период предотъездной эйфории вокруг визита Н. Н. в Америку к ней подошёл действительный, достойный член Союза, очень главный, очень влиятельный, очень знаменитый (тут я позволила себе недозволенное количество слова «очень»). Он отвёл мою приятельницу в сторону от почитателей и шепнул ей на ухо: У меня в Америке есть брат, очень богатый и очень успешный». Он попросил навестить брата вручив адрес и телефон, и добавил, что брат владеет фирмой по транспортировке грузов туда–сюда. (Способный человек везде найдёт себе применение — кто в похвалах, кто в порицаниях, кто в перевозке «туда–сюда»).
Моя знакомая, ещё не знаменитая писательница, вернулась раньше выписанного ей срока — Америка ей совершенно не понравилась. Мать её не узнала. «Я оставила дочь–красавицу, а ты старуху подговорил, видно, подкупил», — говорила её мать младшему сыну. Время от времени она спрашивала, стараясь застать Н. Н. врасплох:
— Как тебя зовут?
— Так.
— А как меня зовут?
— Так.
— А где ты родилась? Я спрятала конфеты, чтоб ты не нашла. Ты старуха, а дочь у меня была красавицей, в кружевном платьице танцевала!
То вдруг она заплачет и скажет другое:
— А может, это ты, моя любимая дочка? Пятьдесят лет… Нет! Нет! Она была красавицей! Танцевала!
Вот приблизительно то, что нам рассказывала Н. Н. Я передаю своими словами, а желающие лучше ознакомиться с её собственными подробными описаниями могут прочесть её очерки «Америка глазами домохозяйки».
В Америке неважно живётся без денег: волосы не причесать в парикмахерской, платья не сшить в ателье, даже простой маникюр — не говоря о педикюре — не сделать. Всё дорого, очень дорого. Операции по отрезанию носов, ушей, морщин и всякой косметической недостаточности, как полёты в другие галактики, стоят безумных денег. Женщи–ны одеты как попало, удивительно плохо, без моды, на всех полиэтилен, синтетика, химический пластик; на настоящее, на натуральное денег не хватает, или, скорей всего, жалко. На вечеринках, или «парти», скука, никаких эмоциональных всплесков, поставят на стол всякую ерунду — хвостики морковки, нарезанную редиску, сухие хлебцы — и хрустишь целый вечер, никакого застолья — ходят по комнате друг от друга с рюмками.
В метро города Нью–Йорка, как в помойной яме, неприглядно, тревожно, грязно, не сравнить с нашим великолепным, чистеньким, прибранным. Холодильники на голову падают. Как?! Выбрасывают прямо на улицу… грязь из окон. Грабят и убивают на ходу.
— А как люди там живут? — Не понимаю. Совсем не понимаю. Всё в мусоре. Где же мусор разгребается и охраняется дом от грабителей, то никаких денег не хватит, заработанных честно. Эти районы только для богатых. Брат нашего писателя — миллионер, живёт на Пятой Авеню, напротив Центрального Парка. Но он такие обороты делает! А так… Врачи — тоже разбойники: зуб вставить или выставить — цена автомобиля. Подумайте, зуб и автомобиль! А как болеть?! Врачи по домам не ходят, бюллетеней не выписывают; за болезнь, за лежание в госпитале нужно платить деньги, и, говорят, бешеные.
— А что‑нибудь приятное там есть?
— Я ничего приятного на этом Марсе не обнаружила. Всё чужое, другая среда. Правда, меня эти миллионеры свозили на Гавайские острова, но это другое дело, и одарили всякими товарами — нам теперь надолго хватит шесть шуб, столько платьев. Но жить я бы там не хотела.
