Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2011)
После того случая прошло немного времени, и люди снова начали приходить к ней. Тихо и сытно шла ее жизнь, пока не настал тот день, когда два белолобых оленя притащили к становищу Одноглазой свадебные нарты с нетронутым калымом и окаменевшим от горя сыном Мэбэта.
Три дня и три ночи провел у нее Хадко и просил забытья — за него он отдал одного оленя и больше половины того, что собирался принести в дар родителям будущей жены. На обратную дорогу Ведьма дала ему обтянутую кожей берестяную флягу со смрадным напитком — мочой сохатого. В умении находить чудесные грибы лось превосходил саму Одноглазую, и потому она сделала его знаком своей новой жизни, украсила его изображениями ровдуги и тайно молилась этим рисункам молитвой, однажды услышанной во сне.
Как лесной бык, на которого не всякий медведь решится напасть, отдавал Ведьме влагу из своего нутра, оставалось загадкой для людей. Оттого приписывали они напитку чудесные свойства и тихонько хвастали друг перед другом, что пьют его без отвращения.
Подарки Мэбэта
Любимец божий ласково принял рябого родича в своем доме, отчего говорил Заика все смелее и ел от души.
— Трудно твоему рту, — сказал Мэбэт. — Две работы делает: и ест и говорит.
— Я привычный, — весело ответил Махако.
— Раз так, то ответь мне: откуда Хадко узнал, где живет Одноглазая Ведьма?
Челюсти Заики остановились и застыли на половине жевка. С самого появления в становище он побаивался, что Мэбэт начнет спрашивать, как оказался его сын в нечистом месте. От приветливости и щедрости хозяина страх было исчез и вот появился снова. Махако прекрасно знал о себе, что не искусен во лжи, и потому опасался, что не сможет утаить правду, — ведь именно он, и никто другой, предложил Хадко заглянуть в чум, изукрашенный лосиными фигурами.
Едва не подавившись неразжеванным куском, Заика все же принялся спасать себя и заговорил так, что слово наскакивало на слово, — о том, что, дескать, многие люди знают Одноглазую и почему бы Хадко не знать о ней? А сам он, как уверял уже в самом начале, всю дорогу отговаривал друга от дурного дела, и грибов не ел, и из той фляги не пил, что сказанное им есть истинная правда, о которой он готов поклясться на медвежьей голове.
— Пусть будет так, как ты говоришь, — добродушно сказал Мэбэт. — Хадко уже давно ходит в тайгу сам по себе. Он взрослый. А тебе я благодарен и хочу наградить тебя — ведь ты привез мне живого сына.
После тех слов душа Заики потеплела, паром поднялась к голове и по цветастому лицу растеклась блаженная улыбка. Мэбэт продолжал:
— Только об одном хочу просить тебя…
— Проси все, что у меня есть! — воскликнул Махако горячо и смело — ведь он был нищим.
— Останься моим гостем еще на несколько дней, пока Хадко не поправится. Мне нужно уехать совсем ненадолго. Ешь и пей, делай все, что пожелает твоя душа, но дождись меня, чтобы, перед тем как ты отправишься домой, я сделал тебе достойный подарок.
Любимец божий выждал немного и значительно добавил:
— Ведь, кажется, так принято у добрых людей?
Махако не мог поверить в упавшее на него счастье.
Еще до рассвета ушел Мэбэт в тайгу. Ядне слышала сквозь полусон, как взвизгнули полозья на плотном оттепельном снегу. Она выбежала из чума, когда нарты уже скрылись из вида. Глубокие разрытые следы оленьих копыт говорили о том, что Мэбэт спешил покинуть становище. Немного погодя вернулись из тайги собаки. Впереди бежал Войпель. Хозяин не взял их с собой, но захватил пальму, отказ и два лука с большим колчаном новых стрел.
И прежде Мэбэт почти никогда не говорил жене о том, куда и зачем он собирается ехать, — не сказал и в этот раз. В начале их жизни Ядне переживала за мужа и ждала его с беспокойством, но скоро перестала беспокоиться: она знала, что нет такой силы, которая могла бы повредить божьему любимцу. Но вдруг вернулась та почти забытая тревога.
К полудню Хадко начал приходить в себя. Всю ночь его рвало чем-то буро-красным, и мать испугалась, думая, что это кровь. Очистив желудок, сын впадал в забытье, что-то бормотал, и в мешанине звуков, прислушиваясь, мать угадывала человеческие имена и обрывки слов, однако откуда они, понять не могла.
Весь вчерашний день Ядне готовила угощение мужу и его гостю, носила в их чум туеса, полные порсы, и оленье мясо в густом вареве. Она слышала раскатистый хохот Мэбэта, смех гостя, похожий на громкую икоту, но о чем рассказывал Махако, не знала. Однако и без слов ей нетрудно было понять беду сына: старый Пяк прогнал жениха и калым его презрел.
Шел тогда Хадко восемнадцатый год. Для людей тайги это возраст, когда уже следует растить первых детей, а не свататься. Ядне про себя корила мужа, что не хочет он искать невесту сыну, и несколько раз выговаривала это вслух, но Мэбэт молчал либо отшучивался и в конце концов запретил жене вмешиваться не в свое дело. Ей было обидно, но скоро обида отпала, как высохшая ветка.
Ядне заглянула в большой чум, где у потухшего очага храпел под шкурами объевшийся Заика, разожгла новый огонь и ушла к сыну.
Хадко проснулся и был похож на ожившего мертвеца. Он отказался от горячего варева, которое в деревянной миске поднесла ему мать, лежал с открытыми глазами, молчал, и от тяжести того молчания Ядне не решилась заговорить с ним.
На закате сын сам подал голос — спросил: дома ли отец? Мать пришивала заплаты к летней малице и ответила, не отрываясь от шитья:
— Еще утром уехал. Куда — не сказал…
Хадко выполз из-под шкур, медленно поднялся на ноги и, пошатываясь, вышел из чума. Его не было долго. Посреди становища стояли нарты с обрывками красных лент, там же лежали остатки калыма — Мэбэт не притронулся к ним. Хадко вошел в большой чум. Рябой Махако, взбодрившись сном, сидел, скрестив ноги, и яростно сдирал зубами остатки мяса с остывшей кости.
— Здравствуй, брат! — закричал Махако. — Долго же ты спал, я уж заждался тебя.
Хадко сел напротив.
— Должно быть, крепкие грибы у Одноглазой, — хохотнул Заика.
Наклонившись к лицу сына божьего любимца, рябой радостно зашептал:
— А ведь мы, брат, с твоим отцом друзья, ой какие друзья… Он и угощал меня, и слушал, и хорошие слова говорил. Нигде меня так не принимали, как он принимал. Я ведь люблю по гостям ходить, с людьми поговорить, то да се… А родичи мои как бурундуки жадные: иногда накормят, а иногда костей голых не подадут. Говорят, шатаешься без дела, людям мешаешь, пустой, говорят, ты человек, не своим очагом живешь. Но я, брат, не пустой человек — я веселый и людям помогаю. Вот тебе помог. Отец твой, Мэбэт, шибко благодарил меня, что я живым тебя от Ведьмы привез. Загнулся бы ты, замерз в пути, кабы без меня ехал. У нас был случай — я тогда у родственников гостил. Слышу, собаки залаяли, подъезжает к становищу упряжка, на нартах человек незнакомый сидит, голову опустил. Я ему говорю: “Здорово, брат, кто таков?” — а он молчит… Мертвый оказался! Пока ехал, заснул сидя, да так и замерз, росомаха глупая. Так мы этого покойника, веришь — нет, замучились над огнем держать, чтоб распрямился. Не хоронить же его такого — скрюченного. А кто был тот покойник, я не знаю, дед сказывал, что вроде кто-то из Яптиков тундровых, но сам я его не видел и не знаю, что за человек… Вот и с тобой так же было бы, кабы не я.
Махако вольготно лег на бок и спросил в полный голос:
— Отец твой знаешь куда поехал?
— Куда…
— Мне за подарком. Шибко, говорю, он благодарен, что я тебя живым привез.
Хадко почувствовал, как к горлу густой волной хлынула тошнота, он вышел из чума и упал на четвереньки рядом с нартами, на которых ездил свататься. Тело содрогалось, он оглох, ослеп и не видел, как подбежала к нему перепуганная Ядне. Когда рвота утихла, мать помогла ему подняться и, почти взвалив на себя, повела в чум, и там сын Мэбэта рухнул на постель. Ядне укрыла его, выбежала за дровами, чтобы сделать очаг жарче, и, когда вернулась — услышала звук, незнакомый ее ушам и пугающий. То рыдал Хадко… Даже дети людей тайги редко плачут, а плача мужчины вовсе не было в ее памяти. Ядне испугалась, но страх прошел быстро. Сердце ее увидело под шкурами не великого охотника, достойного своего отца, — оно видело младенца. Как над берестяной колыбелью, наполненной пухом, склонилась она над постелью сына и гладила рукой его трясущуюся голову, покрытую черными, вязкими от пота волосами.
Ядне нагнулась к самому уху сына — тихим шелестом теплого летнего дня выходил из ее уст шепот. Хадко уснул, так и не поняв, о чем она шептала.
