Д. Томас - Арарат
– Когда вы вышли в отставку? – спросил я.
Старик вздохнул.
– По-настоящему я никогда не выходил в отставку. Такие люди, как я, незаменимы. Или, по крайней мере, считают себя таковыми. В сущности, незаменимых нет, всегда найдется кто-то, готовый занять твое место.
На этом мы закончили и порознь пошли по своим каютам. На протяжении дальнейшего путешествия я его мало видел. Иногда я замечал, как он затевал серьезный разговор с кем-нибудь еще. Думаю, он ощущал потребность вновь и вновь возвращаться к своему рассказу.
Из-за него я провел ужасающую ночь. Лихорадка возобновилась. Я ползу через пустыню. Почти сразу же закончилось все мое пиво. Вентиляция не спасает, а иллюминатор открыть невозможно. Я едва дышу. Пытаюсь писать доклад, но слишком нездоров. Полагаю, ненадолго я все-таки уснул, потому что наконец переехал от Зины к Ольге. Я наливаю нам по стакану чаю (как надоело мне за двадцать лет ее обыкновение плюхать себе в чай полную ложку варенья из крыжовника!) и насмешливо смотрю на брешь в ее зубах – один давно выпал.
– Ну-с, вот чего ты хотела, – рычу я.
– Не этого, – отвечает она. – Я хотела только, чтобы ты съехал оттуда и жил сам по себе.
Невыносимы эта жара, этот пот. Я поднимаюсь на верхнюю палубу в одних только шортах. Влажный туман. Сначала в нем по-прежнему жарко. Стоя под одной из шлюпок, я, кажется, различаю силуэт старика. Значит, он тоже не может заснуть. Ему тоже есть о чем подумать. Я торопливо ретируюсь, не имея ни малейшего желания продолжать наш разговор. И теперь я дрожу. Не дрожу – трясусь. Я – английский капитан Оутс[1], пробирающийся сквозь метель. Охваченный дрожью, я возвращаюсь к себе в каюту, натягиваю пижаму, свитер, вливаю в себя чай из одного из термосов, но от этого дрожь не унимается. В каюте ужасные сквозняки. Ее пронизывают арктические ветры. Я укутываюсь всеми одеялами, укрываюсь даже пальто – но по-прежнему дрожу. От непрерывной дрожи мне становится жарко, и я отшвыриваю прочь все покровы. Здесь не найдешь ни капли прохлады.
Невозможно уснуть. Мне кажется, я боюсь уснуть из-за того, что сон так похож на смерть. Никогда не знал, что эти страны так близки друг к другу.
Боюсь, что корабль ночью затонет, – а я об этом ничего не узнаю.
А теперь, в сопровождении рассвета и кубинки, метающей диск, появляется корабельный врач. Этим утром я не нахожу кубинку привлекательной, в ней чувствуется угроза. И в самом деле, она переворачивает меня лицом вниз с деликатностью мясника, разделывающего тушу, и всаживает мне в ягодицу иглу. Снова переворачивает. Я смотрю в ее злобные выкаченные глаза, на три ее черных подбородка, на красный крест, простершийся на ее необъятной груди, обтянутой белым накрахмаленным халатом.
Она напоминает мне Симби, воздвигнутую на холмах Зимбабве. Мне показывали ее, когда я посетил эту новую республику с делегацией московских писателей. У нее нет ни головы, ни ног – просто тулово с огромными грудями и животом. Каждые несколько месяцев являются местные и набивают ее камнями и хворостом. Поджигают хворост между обрубками ее бедер и вставляют туда огромные мехи, которыми раздувают огонь. Двое мужчин поочередно обливаются потом у мехов; огонь доводит Симби до оргазма, и кровавая железная руда выплескивается наружу. Руду собирают в формы в виде младенца (силуэт младенца начертан и на пупке Симби). Руду остужают, получая слитки, а тулово продолжает сотрясаться в оргазме, мужчины валятся с ног от усталости, и уже другие наклоняются к бреши, раздувая мехи. Потом наконец аборигены уходят, огонь в ее брюхе остывает, и она остается в одиночестве под защитой священной змеи, обвивающей священное дерево. Я гляжу на чернокожую метательницу с ненавистью.
Врач же, с его поблескивающим пенсне, весьма весел. Он, однако, укоряет меня в том, что я продолжаю писать; мне следует спать, отдыхать. Он подозревает, что я потихоньку опять склоняюсь к депрессии. Прекратить писать невозможно, говорю я ему. Он читает отрывок о Симби и спрашивает: почему, если я так ненавижу женщин, я вообще когда-либо женился. Наоборот, говорю я, я люблю их. Но их любви немного побаиваюсь, потому что мне не нравится молоко. Я женился на Наталье, потому что она, единственная из всех женщин, меня не любила. Она одна не восторгалась моей поэзией. «Мне скучно от твоих стихов, Пушкин», – сказала она однажды.
– Вы себе не представляете, какой музыкой это для меня прозвучало, – продолжал я. – Наталья желает лишь приятно проводить время, носить красивую одежду, доводя меня до нищеты, и ходить на балы. В голове у нее нет ни единой мысли, и это тоже драгоценно. Какое восхитительное отличие от всех остальных женщин с их серьезными, продуманными письмами и суждениями! Кроме того, Наталья красива, как Нева, и я от нее никогда не устаю. Сестра ее, Александра, невзрачна, к тому же она косит. Она любит и мои стихи, и меня. А еще она, в отличие от сестры, очень чувственна, и от случая к случаю я ей вставляю. Вставлять ей, доктор, одно удовольствие, но куда большее удовольствие – смотреть на Наталью.
Охваченный дрожью, уже после полудня, я встаю и одеваюсь, сижу какое-то время на палубе. Туман рассеялся. Погода бодрит, но слишком уж холодно. Я возвращаюсь в каюту и наливаю себе стакан горячего чаю.
Уже стемнело, когда Наталья вернулась с бала. Тихонько сняв накидку, она, очевидно, хотела раздеться, не беспокоя меня, но я с трудом поднялся с койки.
– Весело было? – спросил я ее.
– Все было прекрасно, Пушкин. Но было бы еще лучше, если бы ты смог туда поехать.
Бедное дитя, как она старается говорить правильные вещи.
– Да, мне тоже очень жаль. Досадно, что и Дантес не смог быть там сегодня. Он составил бы тебе компанию.
Она промолчала. Я слышал потрескивание гребня, ныряющего в ее такие прекрасные, такие длинные светло-каштановые волосы. Затем она, с той же легкостью, что и я, проговорила:
– Нет, на самом деле он приезжал. Пробыл там с час.
Сквозь меня потоком прошла волнующая боль. Я закурил сигарету (хотя после предыдущей полчаса еще не миновали) и почувствовал, как дрожат пальцы.
– Он танцевал с тобой?
– Нет, разумеется! Как тебе в голову такое пришло?
Я почувствовал облегчение и разочарование.
– А почему бы и нет? Вполне могла бы с ним потанцевать. Я тебе доверяю.
Ее гребень продолжал потрескивать, проходя сквозь волосы.
– Только не после того, как он себя вел: не давал мне проходу, расстраивал тебя, всем своим видом как будто пытался заставить окружающих подумать, будто между нами что-то есть. Я постаралась держаться от него подальше.
– Вряд ли ему это понравилось.
– Ну да, опять пялил на меня глаза. Уж этот его трагический взгляд побитой собаки!
Она принялась раздеваться. Тело ее никогда не переставало меня волновать. Ее груди были такими, каким я воображал себе Арарат. Я коснулся ее руки, когда она проходила мимо, направляясь к гардеробу.
– Я устала, Пушкин, – сказала она.
– Просто полежи рядом пару минут.
Ее вздох выдавал раздражение, но она скользнула под простыню и улеглась рядом. У меня начался один из приступов дрожи, однако ее плоть не давала мне тепла. Я целовал ее, а ее губы, как обычно, оставались холодны и безответны.
– Сколько раз целовал тебя он? – спросил я. Я непроизвольно глотнул, зная, что она терпеть не может подобных разговоров, но будучи не в силах удержаться.
– Я же сказала, мы даже почти не говорили.
– Нет, я имею в виду – прежде.
– Ох, да не помню я!
– Должна же хоть приблизительно.
В раздражении она отодвинула свои губы от моих.
– Я не могу помнить такие дурацкие подробности. Какое это имеет значение? Не часто. Раза три-четыре, по-моему.
– Раньше ты говорила, что только дважды.
– Может быть, и так. Все зависит от того, что понимать под поцелуем.
Я положил ладонь на ее левую грудь.
– А сколько раз он трогал тебя вот здесь?
Я снова непроизвольно глотнул. Она не ответила.
Ее ноги оставались сомкнутыми, когда я провел рукою меж ними. Между бедер она была холодна, как русалка, и еще раз сказала, что очень устала. Но немного погодя она все же раскрылась, давая мне войти. Я двигался в ней в такт скрипучему раскачиванию корабля. Она оставалась холодной как камень, и я был рад этому.
– Ты уверена, что он ни разу тебе не вставлял? – спросил я.
Ответом было презрительное молчание.
– Я чувствую его на твоих губах.
– Чепуха.
– Нутром чую. Ты знаешь это. Уверен, что он целовал тебя сегодня.
Она ничего не сказала, и я повторил обвинение.
– Что ты ко мне пристал? Что ты хочешь, чтобы я сказала? Ладно, так и быть: он меня целовал.
На гребне ревности и радости я настолько потерял самообладание, что едва не кончил. Я вовремя спохватился и все-таки выпростался из нее.
– Это всего лишь слова, – сказал я дрожащим голосом.
– Нет, это правда, если хочешь знать. Он танцевал со мной и целовал меня.
